При высоком, сильном, чуть сутуловатом теле, в нем не было ничего крестьянского или вообще от человека из сельской местности. Отдельные черты лица, может быть, не стоили специального описания, но ощущалось их общее умное и сильное выражение. Глаза небольшие, карие, очень внимательные. И с абсолютно доброжелательным выражением. Но ничего заискивающего, услужливого. И кажется, вся его мимика была сосредоточена в этих глазах и окружавших их очень подвижных морщинках.
Я отправился к себе, не встретив никого из молодежи. Видимо, им хватало места в большом замке или просторном окружавшем его парке. Мои часы показывали без четверти семь, и летнее солнце только еще приближало свой путь к горизонту.
Когда я вышел на улочку, где находился дом Роббинсов, с другой ее стороны появился доктор. Он двигался почти прогулочным шагом, с видом человека, выполнившего все свои дневные обязанности.
— Оказали помощь своему пациенту? — спросил я, когда мы сошлись на середине улицы.
— Да, хотя, — он поморщился, — если бы мне эти деревенские олухи все сообщили толком, я бы не потратил время на чаепитие. Больного все-таки пришлось отправить в Саутпорт. Только что его туда забрали на дежурной карете.
— И что же, его жизнь в опасности?
— Нет, к счастью нет. Там неплохая клиника. Хотя ее можно было бы сделать лучше и пустить дело с большим размахом. Но все же, это не Южная Америка.
— Вы там долго работали?
— Долго. Причем не только в городах, но и в сельской местности, поначалу. Сколько, знали бы вы, я там видел нелепых смертей. От простого невежества, ленивого благодушия. Легкомыслие среди тамошнего народа поразительное. Всегда надеются, что болезнь сама пройдет.
Вид у доктора был усталый.
Мы некоторое время помолчали.
— Знаете что, — предложил он, — тут в деревне вполне приличный паб. Чистый, и хорошее пиво. Впрочем может быть, вы не любитель пива?
— Любитель, да и время еще не позднее.
— Вот и хорошо. К тому же, есть одна деликатная тема, о которой бы надо поговорить…
Паб оказался действительно вполне приличным. Подошел бы и для лондонской периферии. Состоял он из основного зала, в котором сидело человек тридцать, и нескольких зарешеченных тонкими деревянными планками кабин, в одну из которых мы сразу направились. В отдельном помещении на другом конце находилась бильярдная, откуда, из-за полуприкрытой двери, раздавались иногда гулкие удары шаров и повышенного тона возгласы. В остальном — было спокойно и чинно.
Нам тут же поставили средних размеров бокалы, и отхлебнув, я убедился, что пиво действительно хорошего качества.
— Могу порекомендовать превосходные копченые анчоусы, — предложил официант, — старый Роббинс умудрился наловить их более пятидесяти фунтов. Очень свежего приготовления.
— Ну, дайте, — согласился доктор, — отведаем ваших анчоусов, капитан.
Через минуту рыба была на столе.
Я совершенно не думал, что это так вкусно и мало похоже на то, что под тем же названием продается в столичных рыбных магазинах.
— Они их оригинально готовят, — объяснил доктор, — коптят как-то особенно на мелкой яблоневой стружке и добиваются такого результата, что от этой закуски еще больше хочется пива. Хитрые ребята.
И правда, я еще не успел доесть небольшую рыбку, а бокал мой был уже пуст.
— Так вот, о чем я собирался потолковать с вами, мистер Дастингс, — произнес Бакли после того, как мы уже допивали вторые бокалы.
Он ненадолго задумался, явно подбирая для нужного начала слова.
— Аристократы — непростой народ, капитан, не так ли? По моим наблюдениям, они очень внимательно относятся к самим себе. С ощущением того, что они не как-нибудь, а в принципе отличаются от простых людей. Есть, конечно, исключения, вроде того же Джеральда, но и здесь еще надо разбираться. Конечно, я не хочу задеть пиетических чувств истинного англичанина, воспитанного на представлениях, что аристократия, королевский двор, являются важным элементом национального сознания. Более того, я и не ставлю это под сомнение. Но вот для нас, американцев, подобные вещи просто не имеют никакого значения. И тем не менее, мы принесли и принесем еще миру немало пользы. Ведь лучше всего, когда люди не слишком замыкаются в себе.
Я согласно кивнул, пока не понимая — к чему он клонит.
Мы закурили. Я трубку, а доктор — тонкую ароматную сигарку.
— Здесь слишком небольшое общество, мистер Дастингс. И вы, естественно, в него быстро вошли, а как шахматный игрок будете к тому же часто общаться с сэром Джоном. В этом все и дело. — Он глубоко и с удовольствием затянулся. — У вас в Англии многие бы решили, что я не должен касаться чужой, да еще связанной с трагедиями жизни. Но я считаю — наоборот: и как американец, предпочитающий открытую игру, и как врач, лечащий сэра Джона. Его сердце на волоске, и одно неосторожно сказанное слово или неудачно заданный вопрос… — он неопределенно провел рукой в воздухе и конец его сигары оставил за собой красивую темно-голубую дугу.
— Он так плох?
— У-гу. Бывает, впрочем, что и несколько лет живут с таким сердцем.
Доктор немного помолчал. Потом заговорил снова:
— Сэру Джону всего пятьдесят семь лет. А выглядит он, сами видели, под семьдесят. И всему виной история с его старшим братом, приключившаяся двадцать два года назад. Не буду передавать ее вам во всех известных мне подробностях — это было бы и не к чему, и не очень тактично. Но расскажу то главное, что может при неудачных вопросах с вашей стороны привести… ну, сами понимаете к каким результатам.
Официант спросил, не нужно ли нам по новому бокалу пива, и мы, согласно взглянув друг на друга, заказали еще. Это было кстати — я как раз докуривал трубку, а мистер Бакли свою сигару.
— Да, так вот, двадцать два года назад, — начал он, — Майкл Холборн — старший брат сэра Джона — убил их отца. Старого лорда Чарльза. Здесь, в замке. — Он сделал небольшую паузу: — Это, так сказать, в общем. А если чуть более подробно, они много лет не выносили друг друга. И вот в один прекрасный вечер, — он, досадуя, поморщился из-за невольно выскочившего совершенно неподходящего слова и поправился: — так вот, в один летний вечер, Майкл удавил своего отца веревкой или шнурком. Набросил его сзади. Дело происходило в той самой библиотеке, где вы с сэром Джоном играли сегодня в шахматы.
Я отставил уже поднесенный ко рту бокал. Заметив произведенное на меня рассказом впечатление, доктор слегка покачал головой и несколько поучительно произнес:
— Такие вот истории творятся порой в древних как сама Англия замках. Вы все-таки пиво пейте, пиво-то хорошее.
Я машинально отхлебнул:
— Странно, ведь это должно было стать громким судебным процессом, а я ничего подобного не запомнил.
— И не удивительно. Майкл Холборн пропал. Исчез через несколько дней и не был найден. Суд, тем не менее, конечно, в конце концов состоялся и признал его виновным заочно. Но что такое заочно, по первой судебной инстанции, при полной незаинтересованности семьи в общественной огласке дела…
— Простите мое любопытство, действительно неприлично залезать в чужие дела, но случай столь необыкновенен… каковы же у этого страшного события причины?
— Очень трудно сказать, — задумчиво произнес мистер Бакли, — мы сами-то здесь всего два года. Разумеется, общаясь с пациентами, за это время я успел услышать все, что известно местной публике. Но известно, в сущности, очень мало. — Он вынул еще одну сигару, надо полагать, усвоив эту южноамериканскую привычку — часто курить. — Старый Чарльз Холборн состоял видным членом парламента, был, по разным отзывам, личностью несколько спесивой, властной, но антипатии у большинства людей не вызывал. Уже знакомый вам младший сын, Джон, политикой не занимался, жил главным образом в замке. По профессии он что-то вроде литературоведа, кажется, специалист по ренессансу. Пописывал, говорят, в научных журналах толковые статьи. По темпераменту всегда был инфантильным кабинетным человеком. И жену ему, как я слышал, подобрал в свое время отец. Кого-то из дальних родственниц.
Доктор сделал затяжку, выпустил два аккуратных кольца дыма и пронзил их длинной струйкой дыма. Я невольно усмехнулся.
— Простите, — тут же извинился он, — когда долго живешь среди этих латиносов, трудно потом бывает избавиться от мелких дурных манер. Так вот, — он заговорил более энергично, — в отличие от младшего брата Джона, старший брат Майкл был сгустком энергии. Говорят, что некоторые люди его даже инстинктивно побаивались, хотя он был обычного роста, приятной наружности и, безусловно, хорошо воспитан. Но сколько я могу с чужих слов судить, он принадлежал к людям редкой психологической формации, — доктор сощурил глаза, — совсем небезобидной. Вы сами по жизненному опыту вероятно знаете, что существуют одержимые личности со своей совершенно особенной системой ценностей. Иногда это приобретает такие формы, что мои коллеги с полным основанием помещают их в психолечебницы. Иногда зря туда помещают, — он затушил сигару, — сложный вопрос. Встречаются, например, типы, одержимые музыкой настолько, что, запретив этим заниматься, их можно попросту убить. То же самое с другими искусствами. А сколько история знает полководцев или фанатов-мореплавателей, которые, употребив ту же энергию в обычном гражданском деле, могли скорее достичь спокойствия и материального благополучия. Но им всем не этого надо. Они могут жить только в определенной среде. Вот такие социальные типы чувствуют себя хорошо лишь постольку, поскольку им не мешают добиваться своего. Если не так, они способны на любые крайности. Очень похоже, что к этой как раз категории относился и Майкл Холборн. Только в политике. И политические разногласия с отцом со временем переросли в лютую ненависть. Вы скажете, что это ненормально? А я и не буду спорить.
