Млынский принял меры по обеспечению безопасности отряда. Бойцам, не занятым в разведке и боевом охранении, дал отдых.
Штаб разместился в конторе, раненых устроили в школе, бойцы заняли здание общежития. Заработали столовая, баня. Красноармейцы получили возможность помыться, привести в порядок одежду, отдохнуть, подкормиться. Продовольственные запасы леспромхоза, сбереженные дедом Матвеем, оказались кстати. А тут еще жители деревеньки понанесли свое: свежий хлеб, сало, дымящуюся картошку. Ее варили женщины в больших котлах на берегу озера.
Женщины и девушки старались одна перед другой. Вытаскивали из погребов запасы продовольствия, стирали красноармейцам насквозь пропотевшее белье, чинили давно не сменяемое летнее обмундирование, основательно поистершееся.
Расспросам не было конца. А что на фронте делается?.. А почему отступают наши?.. Не видели ли случайно моего где? У него приметная личность: усы, как у запорожского казака… А моя фамилия Гарпун. Не часто услышишь такую. Может, Ивана моего, Гарпуна, где бачили? Усов у него, правда, нету, а так здоровый и ростом – во…
Женщины вытирали скупые слезы – повыплакались уже, проклинали Гитлера, что нарушил такую уже совсем налаженную жизнь, и снова спрашивали, расспрашивали. Бойцы снова и снова заверяли, что они обязательно вернутся с Красной Армией, что против немца поднялся весь народ, и определенно фашисту будет березовый крест…
Около бойцов вертелись ребятишки, выклянчивая красные звездочки. Счастливцы цепляли их на грудь, безжалостно дырявя рубашки и совсем не боясь, что отругает мать, бабушка. А так как на всех не хватало, оставшиеся без звездочек предлагали счастливцам в обмен самое дорогое, что имели, – перочинные ножи, бабки…
Зиночка, не теряя времени, принялась за раненых. Ей помогали учительница Мария Ивановна, располневшая не по годам, ее дочь Надя – красивая, черноглазая, хорошо сложенная девушка, вездесущий дед Матвей.
Раненых накормили, обмыли, перевязали – жители повытаскивали из сундуков простыни, Надя и дед Матвей конторскими ножницами резали простыни на бинты, Зиночка и Мария Ивановна тут же пускали их в ход.
Когда раненых перевязали, накормили, Мария Ивановна и Надя уговорили Зиночку пойти к ним. Зиночка поначалу колебалась, но не устояла перед настойчивой просьбой и решительным хором подопечных:
– Вы, сестричка, не беспокойтесь!
И дед Матвей заверил, что ничего не случится.
– Ить я сам пригляжу.
Сухощавый, с седыми взлохмаченными волосами, с седой бороденкой, дед Матвей казался моложе своих семидесяти лет. Возраст скрадывали умные с хитрым прищуром глаза, как бы придавленные широкими густыми бровями. Оставшись за главного, он шустро подбросил в печку дров, подкрутил поникшие усы, подошел к лежавшему молодому бойцу, у которого были забинтованы голова и обе ноги.
– Сынок, где ж могли тебя так размалевать хрицы? Куды смотрел?
Красноармеец виновато взглянул на старика.
– Сам не знаю, дедушка, как все случилось. И воевал-то всего ничего, а так потерли, куда уж больше.
Стоявший рядом плотно сбитый боец – рука его висела на перевязи – вмешался в разговор:
– Нам, дедушка, поскорее бы подремонтироваться, тогда мы с фрицами рассчитаемся за все. И за себя, и за всех наших. Нахальством нас уже не возьмешь – ученые. Немец, дедушка, он берет количеством да наглостью. Соберет в кулак танки, мотопехоту, прикроет их крепко с воздуха и бьет в цель, какую наметил. Стоит нам на каком-то участке фронта ослабить сопротивление, он подбрасывает туда резервы и валит напролом, очертя голову. Ежели мы стоим насмерть да еще контратакуем, у него наглость одночасно пропадает. А увидит он, что перевес на нашей стороне, поджимает хвост и – деру. Не догонишь!
Дед Матвей слушал, кивал, вроде как соглашаясь, а глаза говорили: "Как бы не так!" Вынул кисет, свернул самокрутку, задымил и, передав кисет бойцу, сказал:
– Твоя правда, сынок: германец вояка нахалистый. Только, сынок, почему вы драпаете от него? Неужто пужаетесь?
Боец обиделся, хотел что-то сказать, но дед Матвей остановил его. Потрясая перед его лицом кулаком, сердито выкрикнул:
– Перед германцем пасовать, все одно, что керосину в огонь подливать! Он нахалом прет, а ты его – по мордасам, по мордасам! Другой науки он не признает! Знаешь, какого перцу мы задавали германцу в первую мировую?..
Дед Матвей опустил кулак, глубоко затянулся, выпустил дым и, уже не горячась, продолжал:
– Где ж она, чужая телитория, я вас спрашиваю, сынки? Клялись бить супротивника на чужой телитории, а зараз германца на свою пропустили. Драпаете от него, что твои зайцы.
Боец, раненный в голову, обиженно сказал:
– Напрасно это вы расшумелись, дедушка. Вы знаете, сколько у фрицев танков?
– Танков, танков, – ворчливо ответил дед Матвей. И с укором: – Будешь танков пужаться, до Сибири драпать тебе!
Сказал и швырнул окурок в таз с водой. Не выдержав, подошел к деду Матвею раненный в грудь.
– Дедушка, мы не драпаем, а действуем по приказу. Не всякое отступление проигрыш в войне. Иное – чтобы силы собрать в один кулак. Соберем силы и двинем вперед. И тогда ничто нас не остановит. Никакие танки.
– Да и от нашего отряда фрицы не раз уже тикали, как тикает кобыла от фитиля, задымленного в деликатном месте, – вставил один из бойцов, раненный тоже в грудь.
Все засмеялись. Только дед Матвей стоял насупившись.
– Фитиль, фитиль, – сердито бурчал он. – Покудова он больно короткий, этот ваш фитиль: пшик – и нет его.
За взволнованным разговором не заметили, как вошла Зиночка, ахнула:
– Ну и накурили! Да разве же можно так? – набросилась она на деда Матвея. – Я же вас вместо себя оставила, дедушка, а вы…
Дед Матвей виновато опустил голову, потоптался и молча вышел. На улице рывком насадил заячью шапку с кожаным верхом и зашагал к озеру, где десятка два красноармейцев чистили автоматы.
– В первую мировую ентих штук не было, – уважительно сказал дед Матвей, подсаживаясь к загорелому сержанту, который, казалось ему, делал свое дело исправнее других. Помолчал для солидности, а потом попросил:
– Сынок, научи старика, как с ентой штукой ладить.
– Тебе на печи, дед, сидеть, а ты научи, научи, – ответил сержант, не думая обижать Матвея, но тот взъерошился:
– Прямо как есть дурак! Да я же таких, как ты, небось защищать ишшо должен буду.
– Тоже мне защитник объявился! – уже с насмешкой бросил сержант. – Тебе манную кашу есть, а не с автоматом ладить.
Дед Матвей совсем вышел из себя:
– Оно можно и на печи сидеть, да кашу манную есть, кабы не тикали от хрица такие сукины сыны, как ты!
Круто повернулся и засеменил к конторе.
– У старика не язык – бритва, – не сдержался сержант, – но ежели по-честному рассудить – правду режет. Тут и деваться некуда.
Хлынувший неожиданно дождь загнал бойцов в общежитие. Пришли туда и лейтенант Кирсанов с дедом Матвеем. Какой разговор был у них – тайна. Только когда они столкнулись с сержантом, обидевшим деда Матвея, старик указал на него пальцем:
– Вот он, касатик.
И лейтенант сказал:
– Сержант Маркелов, научите Матвея Егоровича обращению с оружием.
– Ахтоматом, ахтоматом, – уточнил дед Матвей.
– Слушаюсь! – откозырял сержант.
Деду Матвею такой ответ очень понравился. Он простил обиду, а поэтому смотрел на сержанта добродушно.
– Когда начинать думаешь, командир? – спросил дед.
– Была бы ваша охота, Матвей Егорович, а начать можно хоть сейчас, – улыбнулся Маркелов.
– Такой поворот нам по душе, – обрадовался дед Матвей. Достал кисет, протянул бойцам. – Закуривайте, сынки. Махорочка душистая, с донником.
Все дружно потянулись к кисету.
Надо пробиваться на восток, и отряд – а он пополнился жителями окрестных сел, несколькими военнопленными, убежавшими из концентрационного лагеря, – вновь тронулся в путь. По лесным дорогам опять затопали красноармейские кирзовые сапоги, опять заскрипели колеса телег с теми, кто не мог идти сам, со скудными боеприпасами. В лесную чащу, туда, где можно на время упрятаться, а затем продолжать борьбу с фашистскими захватчиками.
Впереди вновь шагал Млынский. Шагал и думал. О чем? На этот раз о жене и сыне. Как близко они – за день можно дошагать! – и как далеко! Вспомнились встречи и расставания, которых так много было за короткую совместную жизнь с женой, тоже учительницей. Вот встречают его, когда он вернулся из Москвы с орденом "Знак Почета". Жена в нарядном платье, с букетом цветов. А Володька вскарабкался ему на руки, зажал в кулачке орден и, не скрывая радости, повторял: "Это мой папка! Мой!.."
На том же вокзале жена и сын провожали его на фронт. У нее бледное лицо, заплаканные глаза. А сынишка, Володька, кричит: "Папка! Идем домой! С нами! Па-а-апка!.."
