флигеле, имел место жительства, уже пенсионер, уже больной, но еще не безнадежно, еще алкоголик и уже пропащий, муж Зои Игоревны Савко Федор Иванович. В то время он был еще, так сказать, дееспособен: еще имел привычку вынести из дома гвоздодер, или лом, или алюминиевую кастрюлю, еще находил для себя приемлемым обменять эти пригодные в быту предметы на водку, еще располагал возможностью вести пьяную уединенную жизнь. Почему он избегал всяких сношений с Зоей Игоревной, что мешало ему вести добродетельную жизнь по примеру и под попечительством любезной своей супруги? – нам остается лишь в недоумении руками развести. Касательно самой Зои Игоревны, в этом вопросе: она долго боролась, но сдалась, и больше не мешала мужу «пропадать», по ее тогдашнему выражению. Но это только на словах. На деле же Зоя Игоревна никогда и ни в какой жизненной ситуации не переставала творить милосердие. Сытым неблагополучный ее супруг, по одной лишь ее доброй воле, бывал. И нередко. И хоть к общему столу Федор Иванович выходить напрочь отказывался, предпочитая совместной трапезе «голодную смерть», как он говорил тогда, Зоя Игоревна, однако, как женщина благоразумная, что значит, практическая, не могла способствовать осуществлению такого сумасбродного желания. Единолично распоряжаясь как пенсией так и регрессом Федора Ивановича, она чистосердечно желала ему «многая ле́та».
Зоя Игоревна ни в коем разе не преувеличивала, возвещая Варе, что ей «страшно некогда», – дел у нее в самом деле было невпроворот. Кроме того, что ужин следовало «придумать», его еще нужно было приготовить; а вещи развесить? (достирала уже машинка), а с люстры пыль вытереть? (вторую неделю уже глаза мозолит), а уроки проверить у «младшенького»? (пятый класс на тот момент – шутка ли?) – кто всем этим будет заниматься, как не Зоя Игоревна? Другой бы за всеми хлопотами некогда было и имя Господа упомянуть. Другой, но только не Зое Игоревне. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную». – Чтобы никогда не удаляться покаянного настроения, Зоя Игоревна выработала в себе привычку сопроводить молитвой Иисусовой любое свое действие (положительное действие, другого просто не может оказаться в арсенале этой богоугодливой женщины.) – Вот белье под навесом оказалось вывешенным, известно чьими трудами, – «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий…» – произносится ей со вздохом. Вот у сынка, при проверке, в двух упражнениях шесть ошибок найдено, – «Господи Иисусе Христе…» – испрашивает милости себе Зоя Игоревна. Вот последний аккорд в приготовлении: сверху на запеканку картофельную засушенный на зиму укропчик сыпется, она шепчет при этом: «Иисусе, сыне Божий, помилуй мя». После всей проделанной работы настает черед обслуживания бессовестного Федора Ивановича. Обыкновенный ритуал: блюдо на разнос, разнос на табурет, неизбежное «Иисусе Христе», – всю эту конструкцию через пристройку тире дополнительную прихожую несет Зоя Игоревна к флигелю, оставляет у запертой двери, по раз установленному правилу, производит два длинных, три коротких стука, после чего в течение одной минуты следует ей удалиться. Что происходит завсегда. Но в этот раз Зоя Игоревна имела основание переменить заведенный порядок вещей. Поставив табурет и постучавшись, как полагается, она нарочито громко потопала и аккуратно, на цыпочках ретировалась в уголок, так, чтобы, когда откроется дверь, ее нельзя было сразу обнаружить.
Только Зоя Игоревна про себя сосчитала минуту (ровно на счете шестьдесят), послышался легкий щелчок щеколды, и дверь флигеля стала приотворяться. Образовался узкий проем, допускающий обзор, может быть, для одного только глаза. Все вокруг замерло. Зоя Игоревна стояла вжавшись в стену и не дыша. Спустя несколько секунд ход двери возобновился, ее толкали уже с большей решимостью. Вскоре показались вытянутые вперед иссохшие руки, затем и вся жалкая, худосочная фигура пропащего Федора Ивановича. Может быть, по привычке, он ступал крадучись, но смотрел хищником. Испитое лицо его выражало приятнейшее нетерпение. Приблизившись к кушанью, Федор Иванович сузил глазки и предовольно хихикнул. С величайшей концентрацией дрожащими руками он взялся за разнос.
– Феденька! – вынырнула из-за открытой двери энергичная Зоя Игоревна. У, как раз выпрямившегося, Федора Ивановича все полетело из рук вон. Несмотря на всю благожелательность адресованного ему возгласа, он вдруг стал белым, как полотно.
– Феденька, что же это ты! – прокомментировала Зоя Игоревна происшествие. – Ну и что, ну и не переживай! – продолжала она успокаивающе, с присущим ей великодушием, без доли попрека. – А я как раз тебе предложить хотела совместно поужинать. Варя с нами уж третий день, ты верно заметил?.. Варя, твоя любимица, что ты смотришь непонимающе, дочь твоя!.. Ну, так как, покушаем по-семейному, а, Феденька?
«Феденька» продолжал стоять совершенным истуканом.
– Ты, может быть, не ожидал меня увидеть? – простосердечно предположила добродушная Зоя Игоревна. – А я вот тут замешкалась, поправляла занавесочку. Кстати, милый друг Феденька, а что там, не пора ли мне и в неприступных ваших пенатах уборочку произвести?
– Нет-нет! – в одно мгновение пришел в себя Федор Иванович, ознакомившись с безусловно благотворным намерением своей жены. – У меня все чисто, чисто, – пробухтел он торопливо и почему-то крайне испугано.
– Где там чисто, знаю я, как чисто, – засомневалась прозорливая Зоя Игоревна. – Дай-ка взгляну одним глазком, как-то ты живешь?
– Зачем? Не нужно! – перекрыл проход во флигель собственным телом тщедушный Федор Иванович.
– И все же, будьте любезны! – вежливо настаивала заботливая Зоя Игоревна. – Чего это вы, мой дорогой, упрямитесь! – произнесла она сквозь стиснутые зубы, и еще поднажав чуточку, буквально ввалилась внутрь флигеля разом с опрокинутым навзничь жалким Федором Ивановичем.
То, как должна выглядеть обитель почитателя зеленого змия, можно представить и без сторонней помощи. Поэтому считаем себя вправе уклониться от детального рассмотрения «пенатов» злополучного Федора Ивановича, как от дела необязательного и малоприятного для нас. Куда с большей охотой и основанием готовы мы пересказать эмоции главной и истинной героини нашего повествования, проявленные ею после того, как она, почти в прямом смысле слова, окунулась в, самую что ни на есть, незавидную обстановку своего «самостоятельного» мужа.
Таки прорвавшись во флигель, Зоя Игоревна замерла от неприятнейшего изумления, замерла в позе, мягко скажем, не самой удобной для созерцания: стоя на четвереньках. Тем не менее, первое впечатление ее было столь велико, что и спустя минуту поза ее оставалась неизменной; одна голова лишь ее вертелась по сторонам, с застывшим выражением лица, изобразившим ужас.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя! – произнесла полушепотом пораженная Зоя Игоревна, чувствуя вину за собой, может быть, в том, что давненько не была она тут с ревизией.
– Паутина по всем углам, пылищи-то! – продолжала ужасаться она внутреннему убранству флигеля. – А смрад-то какой!.. А это что, кость куриная? Разве нельзя было собаке отдать? Гляди-ка обглодал
