Внезапно появилась дама. Она поприветствовала нас, а затем агрессивно обратилась ко мне: «Почему ты разговариваешь с детьми?» – «Я хочу знать». – «Зачем тебе знать? Зачем ты хочешь понять?» – «Но как же…» – бормотала я. Она бросила: «Ты не полицейский, чтобы задавать вопросы. Как же так вышло, что твоя дочь тебе ничего не сказала?»
Я взвилась: «О да, конечно! Она сказала мне, что хочет покончить с собой, а я собралась и уехала!» Затем на всякий случай я уточнила: «Конечно, она ничего мне не сказала! Когда твой ребенок возвращается из школы и направляется в свою комнату, ответив, что все в порядке, ты же не следуешь за ним с дальнейшими расспросами. У твоего ребенка все в порядке, у тебя мысли нет о том, что он может покончить с собой!»
Тут слово взял мой младший брат. Он попытался объяснить нашу позицию: «Возможно, так мы сможем помочь другим детям. Это своего рода предотвращение». Он провел параллель с политикой предотвращения несчастных случаев. Смертность на дорогах снизится, если установить лежачих полицейских, радары, дорожные знаки.
Немало людей судачило за моей спиной: «Нора так изменилась. Она задает так много вопросов». Всем уже осточертел мой непрерывный поиск ответов.
Некоторые просто волновались. Никто не знал, что было в твоем деле. Я не имела права разглашать имена, которые ты указала в своем письме, никто не имел права их публиковать. Мне кажется, школьники, причастные к произошедшему, сомневались, действительно ли там есть их имена. В сентябре 2013-го, через полгода после твоей смерти, когда я записывала твою сестру на форум общественных организаций, мама Хлои подождала удобного момента и накинулась на меня: «Моей дочери плохо из-за вас!»
Она даже не принесла соболезнований. Я улыбнулась: «Ну а моя мертва». Она продолжала настаивать: «Ты слышишь, моей дочери плохо!» – «Пусть сходит к психологу». Когда я произнесла эти слова, из-за дерева показалась сама Хлоя. Ее мать объяснила: «Моя дочь хочет знать, есть ли ее имя в письме!» Я смотрела на твою подругу. На твою бывшую подругу. «Хлоя, ты делала плохо Марион?» – «Нет». – «Ты общалась с ней?» – «Нет». – «Что произошло 12 февраля?» – «Я не помню». – «Вы с Марион больше не дружили?»
Она молчала. Я повторила, утвердительным тоном: «Вы с Марион больше не дружили». Она подтвердила: «Нет. Я дружила с Майлис, Юлией, Манон». В общем, с теми, кто досаждал тебе, Марион. Я решила, что пора заканчивать беседу: «Ну хорошо, пускай… Послушай, на глазах у твоей мамы и глядя в глаза мне, ты сказала, что ничего не помнишь, но ты не делала Марион ничего плохого. Чего ты тогда боишься?» Ее мать решила идти дальше: «Да, это так! Послушай, Нора. У тебя нет причин для волнения…» Я добавила: «Все-таки не приближайтесь больше ко мне».
Мать Хлои продолжила преследовать меня: «Моя дочь дала показания. Я хочу знать, что в них». Что она ожидала от меня услышать? «Я не адвокат». Но она вцепилась в меня мертвой хваткой, желая узнать, что же было в досье. Даже если бы я захотела ей сказать, я бы не имела на это права. Я попыталась от нее отделаться: «Пойди в полицию и найми адвоката. У меня у самой нет доступа к досье». Она проронила: «Моя дочь боится тебя».
Это просто поразительно. Ты здесь, в моем сердце, Марион. Я знала, что эта девчонка заставила тебя так страдать, и при этом должна была оставаться спокойной, выслушивая упреки ее матери? «Послушай, это – ее проблемы». – «Люди говорят про тебя, что ты не в себе, что ты слишком агрессивная!» Я уставилась на нее: «Ну что ж! Пускай они продолжают говорить обо мне за спиной!»
Даже сейчас, когда я пишу эти строки, через год после твоей смерти, я спрашиваю себя, как я могла не выходить из себя, слыша подобные слова. Ко мне относились так, будто я была виновата, будто я – преступница, которая нарушает правила, пытаясь узнать причины, заставившие тебя сказать: «Чур, я выхожу из игры!»
Неужели мы не заслуживали хоть немного внимания, терпения, соучастия? Тебя упрекали в том, что ты донесла на своих приятелей. Ты нарушила закон молчания. Но все забыли, что ты расплатилась своей жизнью…
Все в укрытие! Это решение об отступлении поразило меня, когда мне сообщили подробности собрания муниципального совета в марте 2013 года, первого после твоей смерти. Некоторые на совете задавались вопросом, как нас поддержать. Депутат по молодежной политике в нашем городе также является управляющей в твоем колледже. Мы хорошо ладили, я доверяла ей. Однако несколько раз я звонила с просьбой перевести тебя в другой класс – безуспешно.
В тот вечер, на совете, управляющая подняла руку: «Я хотела бы сказать несколько слов о Марион Фрез». И она сказала… Мне даже писать это тяжело, настолько ранила меня ее инициатива. Она официально заявила: «Я просила бы вас не обвинять колледж».
Эти слова до сих пор стоят в моих ушах. Конечно, в колледже я больше не появлялась. Но даже в начальной школе от нас все равно отгораживались. Некоторые просто не знали, как к нам обращаться. Как, например, та дама, что сидела рядом со мной во время танцевального концерта, куда я привела детей. Она пробормотала: «Я даже не знаю, как мне с тобой разговаривать…» Я ответила: «Ты не должна. Ты можешь улыбнуться издалека, помахать рукой, мне этого достаточно». Некоторые не могли подобрать слов, однако выражали сочувствие и были приветливы.
Я могла бы перечислить по именам тех, кто проявлял в наш адрес тактичность и братскую нежность. Например, владелица гостиницы, где мы останавливались во время февральских каникул, после твоей смерти.
На муниципальных выборах в марте 2014 года я выставила свою кандидатуру на последнюю позицию. Я не хотела, чтобы меня выбрали. После того как на публичном собрании, в котором я принимала участие, одна из враждебно настроенных родительниц зашла поговорить к моей подруге Захии. «Ты должна поговорить с Норой. После драмы город разделился на две части». – «Как это так? Какой еще драмы?» – «Ну, ты понимаешь. Смерти Марион. Со мной она больше не разговаривает». – «Она с тобой больше не разговаривает… А ты приходила к ней?» – «Нет». – «Ну она ведь совсем рядом, в нескольких метрах отсюда. Сходи и повидай ее». – «Нет-нет, говорю же тебе. Я не пойду к ней. Большинство повернулось к ней спиной». Как будто бы я была виновата. Я нарушила спокойствие в городе – вот в чем меня упрекали. И я хотела знать правду о том, что произошло. До чего возмутительно!
Эта волна враждебности, что распространялась вокруг нас, лишь усиливала чувство одиночества. Школьный мир ополчился на нас. По крайней мере, так нам казалось. После похорон мы захотели забрать табель с оценками за второй триместр, который должны были получить ученики четвертого класса. Мы хотели проверить, отражены ли в нем изменения в твоем поведении. Администрация пообещала отправить его по почте, но мы не были согласны. Мы хотели услышать подробные объяснения о твоем поведении и результатах за январь и начало февраля.
Я позвонила ответственной из родительского комитета, чтобы она попросила о встрече. Она пообещала сделать это, но мне пришлось буквально преследовать ее, атакуя звонками и смс. В один из дней она ответила в спешке: «Я сейчас пришла за детьми и стою перед входом в колледж». Я спросила, разговаривала ли она с директором. Когда она ответила отрицательно, я продолжила: «Почему вы не зашли к директору и не спросили у него о встрече?» В конце концов я получила смс, в котором говорилось, что я «добилась своего»: «Приходите за документами в Эври к 9:30». Эври – это ректорат, он находится далеко, и никто там не был знаком с тобой. Мы ответили, что не поедем в Эври. Колледж – в пяти минутах езды на машине. Мы хотим быть приняты во что бы то ни стало!
Это была самая настоящая битва. Я узнала, что директор писал в академию о том, что мы хотим получить твой табель из его рук: «Обязан ли я его выдавать?»
«Обязан ли я его выдавать?» Будто бы мы были врагами № 1. Конечно, мы подали на него жалобу. Но что нам оставалось делать? Если бы директор был менее трусливым и вел себя достойно, он бы выполнил нашу просьбу. Он бы взял на себя долю ответственности и разделил бы ее с теми, кто мог помешать тебе найти смертельный выход. Но нет. «Обязан ли я его выдавать?» Он еще спрашивает разрешения, словно хочет остаться не при делах! Из чувства элементарной человечности он должен был нас принять, он мог бы погасить мою реакцию, проявив интерес к нам – к твоим родителям, сестре и брату.
Мы сообщили об этом в кабинет министра Винсента Пейлона, который взял на себя труд позвонить в день твоих похорон, а также поручил своим службам провести административное расследование. На тот момент нам вовсе не казалось, что они бездействуют, хотя позже у нас возникло ощущение, что от нас просто хотели отделаться.
Через два месяца после твоей смерти, 15 марта, двери колледжа снова открылись для нас. В этом нужно отдать должное уполномоченному министра и автору доклада о насилии в школе Эрику Дебарбье. Мы требовали присутствия твоего классного руководителя, а также заместителя директора, которая выступила по третьему каналу на следующий день после твоей смерти. Ни один, ни вторая не явились. Ни один, ни вторая не послали нам объяснений или извинений.
