Из тени вышел швейцар, и сообщил, что произошел инцидент. Полиция уже была здесь и задала много вопросов.
Полиция думает, что это, возможно, был газ. Наверное, фитилек плиты потух, а газ продолжал поступать из брошенной горелки тонкой струйкой, — утечка, — и газ поднялся к потолку, и газ заполнил весь кондоминиум от потолка до пола, каждую комнату. Семнадцать сотен квадратных футов площади, высокие потолки; день за днем газ выходил, заполняя все помещения. Потом где-то на компрессоре холодильника, должно быть, проскочила искра.
Детонация.
Окна во всю стену вылетели из алюминиевых рам, и все внутри охватил огонь, — диваны, лампы, посуду, комплекты покрывал, — и университетские альбомы, и дипломы, — и даже телефонный аппарат. Все вылетело из окон пятнадцатого этажа фейерверком осветительных ракет.
Нет, пожалуйста, только не мой холодильник. Я набрал целые полки различных горчиц, и твердых, и меньшей густоты, в стиле английских пабов. У меня было четырнадцать разновидностей обезжиренных вкусовых приправ для салата и семь сортов каперсового листа.
Знаю, знаю, нелепость: в доме полно специй, а настоящей еды — нет.
Швейцар смачно высморкался в носовой платок со звуком, напоминающим шлепок принятой подачи в бейсболе.
«Можно подняться на пятнадцатый», — сказал он, — «Но на блок никого не пускают». Приказ полиции. Полиция расспрашивала, нет ли у меня брошенной старой подруги, способной на такое, или, может, какого-нибудь личного врага с доступом к взрывчатке.
— Не стоит подниматься наверх, — говорил швейцар. — Там, кроме бетонного каркаса, ничего не осталось.
Полиция не выявила следов поджога. Никто не унюхал газ. Швейцар поднимает бровь. Этот тип проводил время, флиртуя с горничными и медсестрами, работавшими в больших помещениях на верхних этажах, и каждый вечер ждал в вестибюле, когда они будут возвращаться с работы. Три года я живу здесь, и этот швейцар все так же сидит по вечерам с журналом «Эллери Квин», пока я втаскиваю пакеты и сумки, отпираю дверь и вхожу внутрь.
Швейцар поднимает бровь и рассказывает, что некоторые люди, уезжая в долгую поездку, оставляют свечу, — очень-очень длинную свечу, — гореть в большой луже бензина. Такое делают люди с финансовыми трудностями. Те, кто хочет выбраться из низов.
Я попросил разрешения воспользоваться телефоном у парадного.
— Многие молодые люди пытаются поразить мир и покупают слишком много всего, — говорил швейцар.
Я звоню Тайлеру.
Телефон прозвонил в доме, который Тайлер арендовал на Пэйпер-Стрит.
Тайлер, ну пожалуйста, избавь меня!
Телефон прозвонил еще раз.
Швейцар наклонился к моему плечу и произнес:
— Многие молодые люди сами не знают, что им нужно.
Тайлер, ну пожалуйста, спаси меня!
Телефон прозвонил снова.
— Молодежь! Им нужно все сразу, весь мир!
Избавь меня от шведской мебели!
Избавь меня от изящных искусств!
Телефон прозвонил еще раз, и Тайлер снял трубку.
— Если не будешь знать, чего хочешь, — говорил швейцар. — Закончишь с кучей того, что тебе не нужно и не нравится.
Да не стать мне законченным!
Да не стать мне цельным!
Да не стать мне совершенным!
Избавь меня, Тайлер, от целостности и совершенства!
Мы с Тайлером договорились встретиться в баре.
Швейцар попросил телефонный номер, по которому меня сможет найти полиция. Все еще шел дождь. Моя «Ауди» по-прежнему припаркована на стоянке, но из лобового стекла торчит пробивший его галогеновый торшер «Дакапо».
Мы с Тайлером напились пива, и Тайлер сказал, что да, я могу остаться у него, но попросил меня оказать ему услугу.
На следующий день должен приехать мой чемодан с прожиточным минимумом, — шесть рубашек, шесть смен нижнего белья.
Мы, подвыпившие, сидели в баре, никто не смотрел на нас и не обращал внимания, и я спросил Тайлера, что я должен для него сделать.
Тайлер ответил:
— Я хочу, чтоб ты меня изо всех сил ударил.
Глава 6.
Две картинки из моей демонстрационной презентации для Майкрософт на экране, я чувствую вкус крови, которую приходится сглатывать. Мой босс не знает, в чем дело, но он не дал бы мне вести презентацию с подбитым глазом и половиной лица, опухшей от швов под щекой. Швы слабеют, и я могу ощутить их, прощупав языком. Похоже на спутанную рыболовную леску на берегу. Я представляю их, как черные петли на распустившемся вязании, и глотаю кровь. Мой босс ведет презентацию по моему сценарию, а я меняю кадры на ноутбуке у проектора возле противоположной стены, в темноте.
Мои губы еще больше липнут от крови, когда я пытаюсь слизывать ее, и когда включится свет, мне придется повернуться к консультантам из Майкрософт, — к Эллен, Уолтеру, Норберту и Линде, — и сказать «Спасибо что пришли», — мой рот будет блестеть от крови, и кровь будет просачиваться сквозь щели между зубами.
Можно проглотить около пинты своей крови, прежде чем тебя вывернет.
Завтра бойцовский клуб, — а я не хочу пропустить бойцовский клуб.
Перед презентацией Уолтер из Майкрософт улыбнулся своей экскаваторной челюстью, — лицо как инструмент маркетинга, загоревшее до цвета жареных чипсов. Уолтер пожал мою руку, обхватив ее своей, мягкой и гладкой, с печаткой на пальце, и сказал:
— Представить боюсь, что случилось с тем, другим парнем.
Первое правило клуба — не упоминать о бойцовском клубе.
Я сказал Уолтеру, что упал с лестницы.
Упал сам по себе.
Перед презентацией, когда я сидел напротив босса и объяснял ему, где в сценарии прокомментирован какой слайд, и где я хотел пустить видеофрагмент, мой босс спросил:
— Во что это ты ввязываешься каждые выходные?
«Я просто не хочу умереть без единого шрама», — ответил я, — «Нет ничего хорошего в том, чтобы иметь прекрасное нетронутое тело. Понимаете, как эти автомобили без единой царапины, сбереженные от самого момента выставки в магазине в 1955-м году; мне всегда казалось — какая растрата!» Второе правило клуба — нигде не упоминать о бойцовском клубе.
Может быть, во время ланча в кафе, к твоему столику подойдет официант с огромными, как у панды, синяками под глазами, оставшимися от бойцовского клуба в последние выходные, когда ты сам видел, как его голова оказалась в тисках между бетонным полом и коленом здорового двухсотфунтового парня, который лупил официанта кулаком в переносицу, снова и снова, с тяжелым глухим звуком, пробивавшимся сквозь крики толпы, — пока официант не набрал воздуха, чтобы, брызгая кровью, крикнуть «Стоп!».
Ты промолчишь, потому что бойцовский клуб существует только на временном интервале между началом клуба и концом клуба.
Ты видишь парня из копировального центра, который месяц назад забывал подшить распоряжение к делу и не мог запомнить, какого цвета пасту для авторучек купить, — но этот же парень на десять минут сравнялся с Богом, когда он на твоих глазах ударил коленом под дых счетовода, вдвое превосходящего его размерами, опрокинул на землю и колошматил, пока тот не отключился, и ему пришлось остановиться. Это — третье правило клуба: если боец крикнул «стоп» или отключился, — даже если он просто притворяется, — бой окончен. Когда встречаешь этого парня — ты не можешь сказать ему, что он хорошо дрался.
В бою участвуют только двое. Бои следуют один за другим. Перед боем снимать рубашки и обувь. Бой продолжается ровно столько, сколько нужно. Это другие правила бойцовского клуба.
То, чем ты являешься в бойцовском клубе, не имеет никакого отношения к повседневной жизни. Даже если сказать парню в копировальном центре, что он хорошо дрался — ты скажешь это уже другому человеку.
В бойцовском клубе я не такой, каким меня знает мой босс.
После вечера в бойцовском клубе громкость всех окружающих звуков снижается, и все становится по силам. Ничто не может вывести тебя из себя. Твое слово — закон, и даже если кто-то нарушает его или оспаривает, — это все равно не может тебя вывести.
В повседневной жизни — я координатор отдела возвратов в галстуке и рубашке, сидящий в темноте, со ртом, полным крови, и переключающий заголовки и слайды, пока мой босс объясняет ребятам из Майкрософт, почему он выбрал для пиктограммы такой нежно-васильковый цвет.
В первом бойцовском клубе лупили друг друга только я и Тайлер.
Раньше, когда я приходил домой злым, чувствуя, что моя жизнь отклоняется от плана пятилетки, я начинал вылизывать кондоминиум или перебирать по винтикам машину. В один прекрасный день я умер бы без единого шрама, оставив после себя правда прекрасные кондоминиум и машину. Правда-правда прекрасные, пока в них не завелась бы пыль или новый владелец. Ничто не вечно. Даже Мона Лиза постепенно разрушается. После бойцовского клуба у меня во рту шатается половина зубов.
Возможно, самостановление — не ответ.
Тайлер не знал своего отца.
Возможно, саморазрушение — ответ.
