Мнение Вальдемара Гембуся на этот счет было совершенно противоположным. В комментарии под названием «Поймать падающий нож!» он писал, что, поскольку большинство инвесторов не верит в скорое окончание бессы, это наилучшее доказательство того, что приближается хосса[16]. Гембусь цитировал Натана Ротшильда, который на вопрос, существует ли способ заработать на бирже, ответил: «Безусловно. Лично я никогда не покупаю по самым низким ценам и всегда продаю слишком рано». Инвестор должен быть готов к любым неожиданностям, заканчивал Гембусь. Иначе говоря, даже во время бессы надлежит готовиться к лучшему.
Я внимательно все прочитал. Сам я целиком и полностью разделял мнение Гембуся и Ротшильда. Но если прав окажется Бучек… Об этом я предпочитал не думать. Обратного хода не было. Накануне я поймал падающий нож. Купил акции. Не только за наличные, но и в кредит, который взял под залог акций. Если бы курсы продолжали снижаться, я терял бы все больше и больше, но начни они наконец расти, кредитный домкрат помог бы мне умножить прибыль.
За пятнадцать лет, проведенных в квартире на Семирадского, мое жизненное пространство с каждым месяцем сокращалось. Книги прибывали в таком темпе, что давно уже перестали помещаться на полках. Я укладывал их на полу стопками, которые непрестанно росли и уже подпирали потолок, как стойки в штреках. К потолку приближались и кипы старых газет, из которых я не успел сделать вырезки. Много раз я торжественно обещал себе делать вырезки не откладывая, но никогда не выполнял обещания: самым старым газетам, лежащим внизу каждой кипы, было уже семь лет от роду. Я спал на раскладном диване посреди комнаты, опасаясь, что однажды ночью горы бумаг погребут меня, спящего, под собой. Раз уже случилось, что лавина газет с самой высокой кучи вдруг обрушилась на пол в двух шагах от меня. Когда облако пыли рассеялось, я увидел грязную стену, а на ней гравюру Эрика Дальберга[17] и забытую фотографию в рамке.
На гравюре был изображен город Закрочим и форсирование реки Вислы, через которую во время войны с Польшей, третьего, четвертого, пятого и шестого марта 1657 года, с правого берега на левый переправлялись по понтонному мосту шведы под водительством маршала Стеенбока, венгры под командованием князя Ракоши и казаки, которых вел Антон Зданович.
Prospectus oppidi SAKROZIN[18] — прочитал я начало латинской надписи, выравнивая на стене гравюру, немного покосившуюся влево.
Висевшую рядом фотографию мне прислала из Владивостока девушка, с которой я когда-то встречался. Было это давно. Я знал, что вскоре после нашего разрыва она вышла замуж за министра строительства коммунистического правительства. Через пару лет они развелись, девушка уехала из Польши, а министра посадили за финансовые махинации. Не помню уже где, но я точно читал, что он получил от одного из зарубежных партнеров в качестве взятки бивни индийского слона и депонировал их в швейцарском банке.
Что делала моя бывшая девушка во Владивостоке? Я понятия не имел. Я даже не представлял, как она теперь выглядит. На фотографии, которую она мне прислала, был только старый телефон-автомат советского производства, висящий на голой дощатой стене. На металлическом корпусе автомата в нескольких местах отчетливо виднелись вмятины, как будто люди со зла, что не могут никуда дозвониться, в сердцах молотили по нему кулаками.
На маленькой табличке, прикрепленной к автомату, виднелись надписи на русском языке:
БЕСПЛАТНО ВЫЗЫВАЮТСЯ
ПОЖАРНАЯ ОХРАНА 01
МИЛИЦИЯ 02
СКОРАЯ ПОМОЩЬ 03
СЛУЖБА ГАЗА 04
Внимательно разглядывая фотографию, я заметил, что на дощатой стене нацарапана еще одна надпись, которая поначалу показалась мне неразборчивой: буквы напоминали то ли египетские иероглифы, то ли алфавит протоболгар, недавно расшифрованный дядей Эдвардом.
С помощью сильной лупы я обнаружил, что надпись сделана на чистом русском языке, но кто-то, пожелавший ее уничтожить, обвел каждую букву квадратиком и еще дважды перечеркнул квадратики по диагоналям. Я почувствовал себя Шампольоном[19], когда минут через пятнадцать сумел прочитать весь текст:
КТО ХОЧЕТ ПОЕБАТЬСЯ — 763406 — ГАЛЯ
Как-то я выпил две бутылки красного вина, а когда у меня уже изрядно зашумело в голове, позвонил в справочную и спросил код Владивостока. Не знаю, почему мне казалось, что разница во времени между Варшавой и Владивостоком составляет без малого сутки, то есть и у нас, и там час должен быть примерно один и тот же.
Я позвонил.
Телефон был занят.
Я позвонил через пять минут.
Никто не взял трубку.
6
Говорите? Говорю! Говорю! Говорю!
Электронное табло на башенке часов марки «Сони» показывало девять двадцать, было, однако, двадцать минут восьмого.
Самое время восполнить недостаток калия в организме.
Врожденный порок сердца вынуждал меня принимать лекарства.
Эналаприл, сектраль, калипоз пролонгатум с ионами калия…
Калий, вероятно, был очень важен, потому что на его недостаток сердце неизменно реагировало нарушением ритма. К частым отдельным перебоям я за много лет успел привыкнуть. Хоть и неприятные, они уже меня не пугали. Страх наваливался, только когда перебои — по три-четыре, а то и десятка полтора за раз — следовали один за другим, соединяясь в длинную череду, называемую кардиологами фибрилляцией.
Я пошел на кухню, чтобы запить лекарства водой, и посмотрел на паука, который поселился там осенью. Однажды, перед самой переменой летнего времени на зимнее, я обнаружил в кухне свежую паутину, растянувшуюся между потолком и лежащим на подоконнике утюгом. Паутина серебристо поблескивала в лучах солнца и была соткана так искусно, что уничтожить это чудо природы мне показалось кощунством.
Я когда-то читал, что нить паутины по своей прочности значительно превосходит стальные волокна той же толщины и, хотя сама чрезвычайно легкая, может выдержать паука, который весит в четыре тысячи раз больше. Якобы пауки, которым долго не удается изловить ни одной жертвы, с голодухи съедают собственную паутину, чтобы со временем соткать новую, но чуть поменьше.
Мой паук с голодухи съедал паутину много раз. Мухам зимой взяться неоткуда, а до крошек ржаного хлеба, которыми я пробовал его кормить, он не дотрагивался.
«Сеть паук в ничто развесил, чтобы тень поймать той тени»[20] — вспомнились мне слова поэта. Ровно в эту минуту паук, который поначалу показался мне мертвым, дрогнул, выпустил из себя длинную нитку и, как по канату, молниеносно спустился по ней вниз.
— Вира! Ви-и-ира! — услышал я за окном.
На крыше дома напротив рабочий, высунув голову между красными черепицами кровли, кричал:
— Вира! Ви-и-ира!
Я посмотрел вниз. Заспанный паренек в шапочке с ярким помпоном забыл перевести рычаг грузового лифта, засмотревшись на дворничиху, которая что-то говорила управляющему бетономешалкой рабочему и, размахивая руками, указывала ему на статую Божьей Матери, повернутую ко мне спиной. Что ей было нужно? Наверно, заметила, что бетономешалка, работая, обдает Богоматерь брызгами цемента.
Рабочий бросил лопату на землю, перепрыгнул через ограду, окружающую статую, взобрался на постамент из серого камня и, глянув Божьей Матери прямо в лицо, принялся вытирать ее рукавом.
— Оставь! Не трогай! — крикнула дворничиха и, схватив рабочего за ноги, стащила его с постамента. — Шапку сними! — приказала она. — Небось не знаешь, перед кем стоишь.
Рабочий отступил на шаг, поднял с земли лопату и загородился от дворничихи черенком. Шапку он снять не мог, потому что таковой не имел. В черном комбинезоне и черном шлеме с прорезями только для рта, носа и глаз, он походил на Мефистофеля с иллюстраций к балладе Мицкевича.
В комнате зазвонил телефон. Я заколебался: подходить или не подходить. В эту пору чаще всего случались ошибки, но мог звонить и отец. Я немного подождал и после четвертого звонка снял трубку.
— Да, слушаю.
— Это я, — прозвучало в трубке. — Ты меня слышишь?
Голос был таким слабым, будто отец звонил из Владивостока.
— Слышу, но очень плохо.
— Может, перезвонить?
— Не надо, пап. Я слушаю. Говори.
— Погоди, я поправлю провод. Контакт барахлит…
В трубке раздался пронзительный треск. Уже много месяцев у отца был неисправен аппарат, и хотя я привез ему два новых, он не решался заменить ни одним из них старый. И мастера, чтобы исправить повреждение, вызывать тоже не хотел.
— Алло! — услыхал я. — Теперь лучше? Слышишь?
— Слышу. Говори, папа. Как дела?
— A-а, не спрашивай. Ночь была ужасная.
— Что случилось?
— Ничего. Не мог заснуть. До пяти глаз не сомкнул. Только под утро немного вздремнул.
