В связи с проблемой нравственных оснований счастья обращает на себя внимание тот факт, что в рамках русского менталитета очень значимыми и актуальными оказались такие сложные и неоднозначные проблемы, как счастья и вины, морального права быть счастливым. Их суть выразил М. М. Пришвин, когда сказал: «Хотелось бы, чтобы счастье пришло как заслуга». И действительно, почему в жизни нередко случается так, что присутствуют, казалось бы, все внешние атрибуты счастья, достигаются все поставленные цели, реализуются все возможные и невозможные желания, но счастливым человек, увы, не становится? И здесь многое объясняется нравственными максимами и устоями личности, внутренним голосом совести, покаяния и справедливости.
Уже Н. М. Карамзин в своей исторической повести «Марфа-посадница, или Покорение Новгорода» в заостренной форме и на конкретном материале российской истории поставил эту проблему, соединив между собой счастье и вину, которая им порождается. «Благоденствие Новгорода», когда «Россия бедствует – ее земля обагряется кровию, веси и грады опустели, люди, как звери, в лесах укрываются, отец ищет детей и не находит, вдовы и сироты просят милостыни на распутиях», – такой упрек городу делается со стороны россиян и он «в сей вине не может оправдаться». «Так, мы счастливы – и виновны, ибо дерзнули повиноваться законам своего блага», – обвиняют сами себя смелые и вольнолюбивые граждане Новгорода, понимая моральную неправомерность своего счастья и процветания (Карамзин, 1988, с. 181).
Подлинных высот своего национального осмысления проблема моральной правомерности счастья достигает у А. С. Пушкина в «Борисе Годунове». И снова рефреном звучит такое привычное для русского сознания утверждение «Счастья нет», но уже в устах самого могущественного на Руси человека – царя.
Достиг я высшей власти;Шестой уж год я царствую спокойно.Но счастья нет моей душе…Ни власть, ни жизнь меня не веселят;Предчувствую небесный гром и горе.Мне счастья нет…Ах! чувствую: ничто не может насСреди мирских печалей успокоить;Ничто, ничто… едина разве совесть.
(Пушкин, 1978, с. 207–208)
В рамках нравственного типа отношения к счастью, который веками формировался в недрах русского сознания и составляет привлекательную, ценную национальную черту нашего народа, ясно просматривается своеобразный механизм нравственно-этического неприятия собственного счастья. Он связан, прежде всего, с чувством внутренней неловкости и психологического дискомфорта из-за того, что многие другие люди несчастны и страдают, в то время как тебе хорошо и ты счастлив. «Я гляжу на нее, и мне стыдно, что я счастливее ее» – выражает А. П. Чехов это внутреннее душевное состояние человека, когда он видит, сопереживает, но тем не менее реально не может облегчить страдания и боль другого (Чехов, 1985б, с. 309). Его нравственное чувство как бы тяготится собственным благополучием от сознания того, что кому-то в это время или рядом плохо и тяжело. Нередко такая рефлексия нравственного сознания осуществляется бессознательно и возникает парадоксальное и труднообъяснимое состояние, когда ты как бы несчастлив своим счастьем.
На эти проявления нравственного сознания во всей противоречивости и сложности обратил внимание Н. А. Бердяев, занимаясь «самопознанием». Говоря о русских чертах своего мировосприятия, он, с присущим ему мастерством тонкого психолога и глубокого аналитика, не раз возвращался к мысли о том, что «всегда боялся счастливых, радостных минут», что именно в эти минуты «с особенной остротой вспоминал о мучительности жизни» (Бердяев, 1990а, с. 46).
* * *
В представлениях русских людей о счастье не могла не проявиться и еще одна их национальная черта, на которую обратил особое внимание Н. А. Бердяев, а еще раньше выразил А. С. Пушкин, когда что-то «родное» слышалось ему «в долгих песнях ямщика: то разгулье удалое, то сердечная тоска» (Пушкин, 1977б, с. 309). Имеется в виду крайняя «антиномичность» и «двойственность» русской души, удивительная способность русского характера объединять противоположное и взаимоисключающее, его «устремленность к крайнему и предельному», возможность быть удовлетворенным или самым большим или самым малым. Вот как образно выразил крайности восприятия счастья А. С. Пушкин:
Для счастия души, поверьте мне, друзья,Иль слишком мало всех, иль одного довольно.
(Пушкин, 1978, с. 285)
Сам Н. А. Бердяев об этой «очень национально-русской черте» высказался в более общей форме, но также весьма поэтично: это когда «бездонная глубь и необъятная высь сочетаются с какой-то низостью, неблагородством, отсутствием достоинства, рабством» (Бердяев, 1990б, с. 11).
Правомерность приведенных слов Н. Бердяева убедительно подтверждается творчеством русских классиков и в особенности Ф. М. Достоевского, показавшего полярную раздвоенность России и русского человека. Как пишет Ю. Давыдов, анализируя литературное наследство писателя, два крайних человеческих типа предстают со страниц его произведений, которые олицетворяют два лика России, два образа русского народа. С одной стороны, это был образ закоренелого, нераскаявшегося преступника, такого, например, как Орлов или Газин, превратившего ремесло убийцы и насильника в некое достоинство, возвышающего его над обычными людьми, «человеческой серятиной». С другой – это был образ человека, избравшего жизнь «аскета в миру», посвятившего себя подвижническому служению людям, взывающих к человеческому участию, к своим трагедиям и страданиям. Такими были князь Мышкин и Алеша Карамазов (Культура. Нравственность. Религия…, 1989, с. 50).
Обратной стороной этой очень национальной черты русских является, как подчеркивал Н. Бердяев, отсутствие «среднего», «бессилие» и даже «бездарность» во всем относительном, умеренном, что как раз преобладает в природно-историческом процессе и в реальной жизни, в том числе в вопросах счастья.
И действительно, крайности и предельный разброс мнений характеризуют чаще всего оценки и притязания русских людей на счастье. С одной стороны, многие из них не мыслили себе счастья вне традиционной и сокровенной для православной души идеи всеобъемлющего и абсолютного блага, отвергающей любые компромиссы и соглашения в своем стремлении к всеобщему счастью, страдающей за всех притесненных, бедных, жалких и «принимающей на себя их несчастья» (Тургенев, 1986, с. 211). Проникновенно и на века сказал об этом Радищев: «…и душа моя страданиями человечества уязвлена стала».
С другой стороны, стремление к счастью во всечеловеческом масштабе и по максимуму не мешало многим из них быть довольными теми малыми благами, которые были в их реальной жизни. Подобно одному из персонажей повести И. С. Тургенева «Муму», мечтающему как о высшем для себя счастье «быть поприветствованным при людях» и почувствовать себя хотя бы раз «в числе человеков», большинство русских людей чаще всего тоже оставались в пределах самых скромных и минимальных земных притязаний – «было бы что поесть и во что одеться». Об этой традиционной русской непритязательности, о способности русских довольствоваться малым предельно лаконично сказал уже в советское время поэт М. Светлов:
Хлеба кусок, да снега глоток —Вот она жизни прелесть.
(Светлов, 1983, с. 53)
К сожалению, на протяжении всей длительной истории жизнь для русского народа объективно складывалась таким образом, что претендовать или рассчитывать на что-то большее, чем «хлеба кусок», чаще всего не приходилось, поэтому даже минимум благ воспринимался благосклонно и с почтением. И если он не был достаточным для выражения восторга и радости, то, по крайней мере, не давал оснований роптать на судьбу и считать себя несчастливым.
* * *
Возникает естественный вопрос: имеются ли в современном российском обществе, точнее, проявляются ли у наших граждан в их отношении к счастью-несчастью в качестве некоторого общего свойства национально выраженные черты и особенности, на которые мы обратили внимание в своем анализе? Или все уравнялось и стерлось под влиянием новых процессов общественной жизни?
Мы полагаем, что для положительного ответа на первый из поставленных выше вопросов у нас все же есть пока некоторые основания. И это не только отдельные наблюдения, свидетельства, высказывания людей и т. д., но и конкретные, хотя и ограниченные научные и эмпирические данные, подтверждающие это общее предположение. Сошлемся на некоторые из них. Так, при внимательном анализе содержания многочисленных интервью с нашими известными и менее известными соотечественниками нельзя не обратить внимания на такой, например, факт, что в отличие от своих зарубежных коллег, особенно американских, многие из них при ответе на традиционный для интервью вопрос «Счастливы ли вы?» стараются смягчить категоричность своего утвердительного ответа и говорят об этом без торжественных интонаций, более приглушенно и даже уклончиво. Как выразился один наш известный публицист, быть счастливым у него «совести не хватает». Поэтому более естественно для него сказать, что он «не несчастный человек» (Кучер, 1990, с. 4). Показательно, что такой же смягченный вариант положительного ответа предпочитали давать и многие испытуемые в процессе нашего исследования.
