этих людях не было.
Встретившаяся как-то на проселке ямская телега с кладью вдруг повернула, и кучер погнал лошадей во всю мочь. Не иначе, подумал, что встретился с разбойниками. Оглоблинцы улюлюкали, свистели вслед.
За Валдаем но́виков нагнала повозка Бухвостова. Он велел до ночи идти, не останавливаясь.
Ждан невесело приветил безъязыкого возницу:
— Здорово, Родя.
Тот ухмыльнулся — дескать, чего со мной одним здороваешься? — и кивнул в сторону русой головенки, чуть высунувшейся из-под крытого верха возка. Возок был новый, в одной из попутных деревень пришлось бросить старый, совсем развалившийся после скачки по колдобинам Мохового урочища, и взять этот.
— Васенушка! — завопил от радости Ждан.
Но подбежал он не к ней, которую чаял оставленной в селе, — от этой мысли у него холодело сердце, Чернов кинулся к Сергею Леонтьевичу. Сержант снова, как уже было раз, погрозил ему кулаком. Но сейчас этот жест означал другое: втравил ты меня, парень, в неизбывные хлопоты, что теперь делать будем?
Тут уж и все оглоблинцы заметили Васену. Без конца дивились ей. Откуда взялась? Где пропадала? Уж не на войну ли она вместе с ними собралась?
Так как ни на один из этих вопросов ответа не было, рекруты тут же сами придумали историю, будто Васенка пешим манером ходила в Москву к Ромодановскому и вызволила брата из беды.
Только Ждан Чернов ничего не выдумывал, потому что знал правду. Он забыл про усталость, бросился плясать, да так и шел за возком с версту вприсядку.
Васенка кричала ему:
— А ну, еще, Жданушка! Ах, хорошо…
Новикам предстоял путь большой. Лаптями месили грязь на дорогах. Мочило их дождем. Грелись у костров. Васена кашеварила для всех. Щи кипятила в ведре, кашу налаживала в другом. Веселая, как птица, она скрашивала людям дорогу.
Бухвостов называл ее «господин каптенармус». Васенку смешило это незнакомое наименование. Она морщила свой короткий нос, фыркала в кулак.
С интересом наблюдал Сергей Леонтьевич, как помалу и неприметно для себя оглоблинцы, коренные мужики, становились солдатами. Учились слушать команду, подтягивались и поспешно заканчивали перебранку, увидев сержанта; привыкали к мушкетам.
Мушкетов было всего-навсего две штуки. Сначала никто не хотел их нести: еще выстрелит ненароком. Бухвостов толковал о ружье любовно, как о живом существе, самом надежном друге солдата.
Дружелюбным, но оценивающим взглядом смотрел сержант на рекрутов. Думал: «Погодите, ужо напялите на себя мундиры, сносите подметки в походе, подышите порохом, и такими еще станете боевыми солдатами…»
Теперь вся российская армия — тот же нóвик. Все в ней по-другому, по-новому супротив «отцовского артикула». Дворяне в вотчинах не засидятся. Мужики, набранные в полки, с землей распростились. Волей-неволей подружись с ружьем да с пушкой. Руки до локтей сотри, а научись стрелять, огнем жечь врага. Ежели в поле не выстоишь, струсишь, побежишь, — хоть князь, хоть смерд — будешь своими же бит.
Войско мужицкое, не наемное, цена солдату, как и холопу, невелика. Трудно. Тяжко. Да что же сделаешь? Не отстоять иначе родную землю, не вернуть то, что коварно взято у нас врагом.
С глубокой думой бродил Сергей Леонтьевич среди оглоблинцев, раскинувших на ночь лагерь. Слушал, как спорили они, громко галдели. Где-то в темноте немудреным перебором тренькала трехструночка-балалайка… Кто из них беспробудно ляжет в Волховских лесах? Кто найдет вечный покой на приневских болотах?..
Ждан Чернов подкатился к Бухвостову, тряхнул кудрями.
— Дядь Сергей!
Бухвостов нахмурился. Ждан сообразил — возможное Васене ему заказано, — тотчас поправился:
— Господин сержант!
— Чего тебе?
— Господин сержант, а ты настоящее море видывал?
— Ну, видывал.
— А какое оно?
— Большое. Без берегов.
— Без берегов? — недоверчиво спросил парень. — Может ли такое быть?
— А вот сам увидишь, поверишь, — ответил Бухвостов.
Ждан замолчал, стараясь представить себе море. Не с чем сравнить. Воду-то он только в речушке видел. А реку в тысячу раз умножь, расширь — все равно моря не получится. С полем сравнить? Не то. Вот разве — с небом, на землю опрокинутым, дном вниз. Опять не то. Мысли путались…
Сергей Леонтьевич отослал молодого солдата посмотреть за лошадьми. Хотелось остаться одному. Вспомнились дорогие друзья, с кем побратались под Нарвой: маленький, остроносенький, верткий балагур и песельник Трофим Ширяй, сильный, безудержно смелый Михайла Щепотев, лохматый, всегда с обожженными руками пушкарский всеведец Логин Жихарев…
Мыслью к ним, троим, обращался сержант. Помните, братцы, как с жизнью прощались у моста, горевшего злым пламенем, как смотрели на мутные волны Наровы и тонущих бомбардиров, что бросились с моста вслед за сорвавшейся пушкой? Помните ли, как в час, который казался последним, поменялись мы крестами и с того часа уж держались друг возле друга.
Где вы, Трофим, Михайла, Логин?.. Всех разбросала по разным дорогам солдатская служба…
До света поднял рекрутов сержант Бухвостов. Надо было спешить.
Идут, идут лесами и долами лапотники, вчерашние мужики, завтрашние солдаты. Идут к Орешку. За Орешком — Нева. За Невой — море.
6. „ГОСУДАРЕВА ПРОСЕКА“
В это время далеко на севере Михайла Иванович Щепотев пробивал дорогу через леса, рубил просеки, гатил болота. Строил дорогу неслыханную: кораблям плыть посуху, как по большой воде.
Начиналась та дорога у Белого моря.
Беломорье. Студеный край. Зверовые пущи, тундра, скупое, не греющее солнце.
По первому снежку и всю зиму напролет тянулись сюда обозы от Новгорода, Москвы, Поволжья. Везли сало и воск, деготь и ворвань, юфть и воловьи кожи. По весенней полой воде Северной Двины гнали карбасы с мехами беличьими и соболиными, с пенькой и льном.
Чужеземные корабли, едва море освободится от льдов, забирали все это купленное по дешевке добро в трюмы, везли в далекие страны. Купцы спешили прийти в Архангельск. Спешили уйти с товарами. Северное лето коротко. Случалось — суда вмерзали в льды, оставались на вынужденное зимовье.
В Архангельске Петр — частый гость. Здесь в юные годы он впервые увидел море. Было так. Из Москвы через Вологду он пришел конным караваном. Свиту оставил у воеводы, а сам с дружками — на шняву. Задувал упругий ветер-шелоник. Шнява легко заскользила к двинскому устью, и оттуда — в Белое море. Петр опьянел от простора, от шири. Сам переставлял паруса, ловил ветер, менял галсы.
Мать, Наталья Кирилловна, прислала ему в Архангельск письмо: «Виданное ли дело — государь по морю ездит!» Сердцем, полным тревоги, вверяла сына богородице. Петр писал — раз уж она передала его «в паству божьей матери, почто печаловать?». Подписывался с мальчишеским озорством: «Малитвами тваими жив. Сынишка твой Петрус».
Теперешняя поездка Петра
