— А стоит ли тогда ходить? Вы же сами говорили, что с большевиками нету соглашения.
— Венгров тут две дивизии, — вздохнул майор печально. — А сколько у них оружия! Разве мы можем сами ответить им «нет»?
— Да уж, стратеги, втянули вы нас в историю! Сами-то как думаете: что-нибудь может еще измениться?
Майор неуверенно покачал головой. Оба стояли перед виллой Гуркевича. В саду в шезлонге загорала Зося. Красивое тело отливало бронзой.
— Пупсик! — воскликнула она, приподнимаясь. — Наконец-то!
— Тут я, тут, — отозвался со злостью Гуркевич. — А ты здесь хорошо устроилась. Через минутку Иштванчик заявится, да?
Зося, улыбаясь, потянулась.
— Мы не одни, Пупсик. Представь мне своего спутника.
— С радостью, — ухмыльнулся Гуркевич. — Профессор Теофиль Козловский. Моя супруга. Пан профессор поживет у нас, золотце.
Майор Гром улыбнулся, как обычно — виновато. Пани Гуркевич прошлась по нему не очень приветливым взглядом.
— А ты, Пупсик? — спросила она.
— Я… мне надо кое-куда пробежаться, — ответил Гуркевич. — Пан профессор нуждается в полном покое. Он единственный спасся из пылающего дома, ну и слегка подорвал себе нервы. Понимаешь… приступы случаются от всякой ерунды. Зато пан Теофиль может рассказать тебе много интересного. Вчера мы проболтали целый вечер. Не пожалеешь. Это выдающийся археолог.
— Археолог? — выдохнула Зося. Майор отер ладонью лоб.
— А сейчас лучше дай нам поесть, — добавил Гуркевич. — Через полчаса я выхожу.
Зося безропотно встала, высокая, стройная. Открытый купальник подчеркивал всепобеждающую наготу. Гуркевич бесшумно вздохнул. Майор стал рассматривать цветы. Зося прошла мимо него на безопасном расстоянии.
Лишь на закате Гуркевич добрался до немецких позиций напротив Садыбы. Шел он медленно, едва передвигая ноги. Впереди, среди миниатюрных домиков мелькали солдаты в фельдграу. Дальше зеленел истерзанный снарядами вал форта. Гуркевич еще больше замедлил шаг, сгорбился и начал сильнее прихрамывать. За невысокой насыпью расположилась минометная батарея. Толстый унтер в одиночестве сидел в мягком кресле под прикрытием стены. Остальные выстроились в очередь у полевой кухни. Гуркевич добрел до немца. Тот поглядел на него и встал.
— Zurück![22]— крикнул он, угрожая «шмайссером». Гуркевич сгорбился еще сильнее и поднял руки.
— Мне надо туда… Warschau, — захныкал он. — Mutter… больна… krank… умирает. Я заберу ее и вернусь… zurück!
— Los! — рявкнул немец. — Weg!
— Mutter… единственная мать, — скулил Гуркевич. — Только на часик… nur eine Stunde… Mutter sehen und sterben!
В его глазах блеснули слезы. Немец опустил ствол автомата.
— Warschau… verboten! — бросил он. — Banditen!
— Ja, ja, Banditen, — поспешно подтвердил Гуркевич. — Juden! Plutokraten! Bolschewisten! Ho Mutter! Liebe Mutter! Krank! Bitte![23]
И он вытянул руку в сторону города, изображая пальцами шаги. Унтер отрицательно помотал головой и сурово приподнял ствол.
— Пу, пу, пу…
Гуркевич вытер слезы рукавом. Немец уставился в небо. Некоторое время оба стояли молча. У кухни рассаживались солдаты с наполненными супом котелками. Из Варшавы доносился гул и грохот. Гуркевич вздохнул и, внезапно решившись, сунул пальцы в левый рукав. Разорвал подкладку, порылся внутри, после чего, оглянувшись, всунул немцу в лапу пятирублевку. Тот приоткрыл ладонь, взглянул и сразу же стиснул пальцы. Лицо его не изменило выражения. Гуркевич горько ухмыльнулся.
— Последняя, — сказал он. — Letzte. Nicht essen. Mit Mutter sterben[24].
Немец по-прежнему всматривался в небо. Гуркевич медленно двинулся вперед, на негнущихся ногах, ощущая холодную дрожь в пальцах, с трудом сдерживаясь, чтобы не обернуться.
Через несколько минут, блуждая среди воронок от снарядов и бомб, он добрался до выстроившихся полукругом домиков перед фортом. Окна и бреши были забиты мешками, подушками, заставлены шкафами. Откуда-то сбоку застрочил пулемет. Гуркевич выдернул из кармана белый платок и, вытерев пот со лба, принялся им размахивать. Окна молчали. Осторожно, на цыпочках, он прошел между двумя домами.
— Стой! — крикнул кто-то прямо над ухом. Гуркевич вздрогнул и застыл. В дверях стоял тот самый подхорунжий со шрамом на щеке. В руке его был пистолет. Следом появились повстанцы в комбинезонах.
— Добрый день, — ухмыльнулся подхорунжий. — Мы знакомы. Изволили вернуться?
— Вернулся, — ответил Гуркевич.
— И немцы вас любезно пропустили? — спросил сладким голосом подхорунжий. — За красивые глаза?
— Вовсе не за красивые глаза, — печально вздохнул Гуркевич. — Опустите пушку, меня уже тошнит. Каждый пушкой своей стращает.
— Похоже, вам не нравится дурацкая стрельба, — вежливо заметил подхорунжий, не опуская пистолета. — И чем мы вам можем служить?
— Я иду к коменданту Мокотова. С важным донесением.
Подхорунжий прыснул.
— Мы вас отведем, — пообещал он любезно и внезапно, повернувшись к товарищам, распорядился: — Ребята, отведите его в жандармерию!
Двое подбежали к Гуркевичу.
— Стоит ли? — заметил кто-то. — Сразу видно, что шпион. Грохнем его на месте.
— Вы рехнулись! — заорал Гуркевич. — Полковник меня ждет! Это вопрос жизни и смерти!
Подхорунжий взглянул на него с иронией.
— Ты прогулялся к немцам, чтобы заявить о капитуляции, да? Подожди, с тобой теперь жандармы побеседуют!
Было уже часов десять вечера, когда дверь подвала раскрылась. Гуркевич вскочил с чурбана, с трудом выпрямляя затекшие ноги.
— Теперь вам расхочется заниматься чепухой! — брякнул он. — Еще руки будете целовать герою.
Охранник с пистолетом скользнул по нему сонным взглядом.
— Заткнись, шпион, — бесстрастно бросил он и подтолкнул Гуркевича стволом. Тот смачно сплюнул на пол.
Они поднялись на второй этаж. Окна были залеплены черной бумагой. Вдалеке пальнула пушка крупного калибра. Охранник впихнул Гуркевича в просторную комнату, освещенную стоявшей на столе мощной лампой. Вместо ковра перед письменным столом расстелили гитлеровский флаг; прямо на свастику поставили стул. Свет лампы падал на белый стеклянный шкафчик, заполненный вещами, назначение которых до Гуркевича дошло не сразу. Были там разнообразные кнуты и плети, резиновые и металлические палки, клещи, щипцы и унизанные иглами шары на рукоятках. За столом, наполовину скрытый тенью, сидел человек в голубой полурасстегнутой рубашке, с заткнутым за пояс пистолетом. Он изучал кеннкарту[25]Гуркевича.
— Садитесь, — распорядился он и направил свет лампы прямо в лицо Гуркевичу. Тот скривился, прищурил глаза и сел на стул, поставив ноги на концы огромной свастики.
— Только лампы мне не хватало! — буркнул он. — Кончайте эту идиотскую игру! У меня крайне важное дело к полковнику. От этого судьба восстания зависит, понимаете?
— Отвечайте на вопросы, — резко ответил тот. — Что вы делали на Мокотове до сегодняшнего побега?
— Ничего. Сидел в подвале.
— Где?
Гуркевич слегка смутился.
— Ну… в госпитале эльжбетанок.
— С кем?
— С шлюхой одной! — взвизгнул Гуркевич.
— Фамилия?
— Не знаю! Они что, представляются? Говорю вам…
— Куда вы направились сегодня утром, после того как покинули Садыбу?
Гуркевич схватился за голову.
— Боже… Я пошел к жене, в Залесье! Пилсудского, шесть.
— Вы сказали подхорунжему, что бежите от восстания. Почему вы в тот же день вернулись?
— Чтобы увидеться с полковником!
— И немцы вас пропустили?
— За пять золотых рублей! Сунул в лапу…
— Дали пять рублей? Свои кровные? Чтобы увидеться с полковником? А по какому делу?
— По крайне важному! Ему и скажу, не вам! Впрочем… он знает сам.
— Все ваши байки не стоят и ломаного гроша, — заявил решительно тот. — Врете от начала до конца. Но мы заставим вас сказать нам правду.
Гуркевич невольно взглянул на шкафчик. Человек за столом усмехнулся.
— Это мы одолжили у гестапо. Многие тут хотят встретиться с комендантом Мокотова. Что вы делали во время оккупации?
— Торговал.
— Чем?
— Чем придется. Золотом, досками и часовыми стрелками. А чем кормились вы? Физическим трудом?
Сидевший за столом спрятал руки от света. Помолчал.
— Кто на Мокотове может за вас поручиться?
— Ваш полковник, черт возьми! Хватит валять дурака! Сообщите ему: пришел Гуркевич от венгров.
— От венгров? — изумился тот. — А что у вас общего с венграми?
— Жена! — заорал Гуркевич. — Вековая дружба и общая, за чешский счет, граница! Отцепитесь, ради бога, а то я схвачу этот гестаповский шарик…
Сидевший за столом надавил на звонок. Появился заспанный охранник.
— Увести!
Гуркевич вернулся в подвал. Уселся на чурбан, спрятал лицо в ладони, судорожно стиснул кулаки, вскочил, уселся вновь. Немного погодя разразился громким смехом. Внезапно распахнулась дверь.
