«Наследница Цукки»… Леньяни посмеивалась. Цукки соперничества с прекрасной Пьериной не выдержала и уехала в Одессу, оставив Мариинский в полной власти Леньяни.
Кшесинская? Тем более вторая? Молода еще, пусть потанцует пока вон… Лизу.
Матильда уже размялась и была готова выйти на сцену, когда оттуда за кулисы впорхнула, приняв очередную порцию бурных аплодисментов, сама Пьерина Леньяни.
Легко обняв Кшесинскую, она зашептала:
– Малечка, постарайся. Наследник сидит в первых рядах…
– Зачем вы мне это говорите?
– Советую обратить внимание. Он не имеет пассии.
Матильда только дернула плечиком, на котором лиф держался на тоненькой бретельке. Леньяни поправила что-то на ее плече:
– С Богом, дорогая!
Феликс Иванович всегда твердил дочерям, что балерина, которая топает на сцене, словно рота солдат на параде, не может называться балериной. Танцевать нужно легко и воздушно, чтобы у зрителей создавалось впечатление, что пуанты практически не касаются пола, а сами движения балерине ничего не стоят. Смотреть на тяжелый труд никто не захочет.
Матильда порхала, будто невесомая, воздушная, нежная. Зал аплодировал даже по ходу танца.
И вдруг… Прыжок тоже был легким, но тонкая бретелька… лопнула? Нет, она просто отцепилась, хотя была закреплена хорошо, костюмерша свое дело знала.
Зал дружно ахнул.
На мгновение, всего на мгновение воцарилась тишина, замерли руки дирижера, замерли все на сцене и в зале – одни потому, что увидели пикантное положение юной балерины, вторые потому, что увидели реакцию первых.
В таких случаях обычно говорят, что мгновение продлилось вечность.
Но никакой вечностью оно для Матильды не было. Еще не успев осознать, что одна ее грудь обнажена, Маля вспомнила слова отца. Однажды он кричал запнувшейся из-за развязанной ленты Юлии:
– Не смей останавливаться, продолжай! Не останавливайся!
Та возражала:
– Но мне неудобно, папа́…
– Неудобно?! Ты отдыхать на сцену пришла или работать? Твоего неудобства на сцене не существует. Ничего не существует. Даже если после прыжка попадешь ногой на гвоздь и он вопьется в твою ногу, – продолжай! – Увидев расширенные от ужаса глаза дочери, фыркнул: – Да-да, забивай этот гвоздь каждым следующим прыжком. Вытащишь за кулисами.
Гвоздь… А тут развязавшаяся бретелька. Неудобство, мелочь…
Матильда вскинула глаза на замершего дирижера и… продолжила движение. Энрике Дриго поспешно повернулся к оркестру, чуть ускорив темп, чтобы догнать балерину.
Зал ахнул снова.
Ники держал бинокль перед глазами, но особенно никого не разглядывал. И в этот момент он смотрел не на ноги балерины или ее грудь, а на лицо. Вспомнилась фамилия, произнесенная отцом еще в вагоне перед самой аварией: Кшесинская. Только потому и смотрел.
Он не сразу понял, что произошло, но успел увидеть главное – глаза Кшесинской.
Ники не заметил ни обнаженную грудь, ни реакцию окружавших Кшесинскую балерин на сцене, он увидел мелькнувший в глазах ужас и сменившую его упрямую решимость. Для другой случившееся стало бы концом карьеры, возможно, станет и для Кшесинской, но пока балерина не сдавалась. Она не убежала за кулисы – осталась на сцене и танцевала!
У Ники почему-то мелькнула мысль: такая и в бою не подведет. Нелепо про бой, но, по сути верно. Кшесинская не сдалась перед огромным залом.
И этот зал ответил такой овацией, какой не удостоилась даже Леньяни.
В директорской ложе тоже аплодировали.
Когда оборвалась бретелька, император разглядывал балерину, мысленно сравнивая с фотографией. Да… фотограф явно сумел польстить малышке. Хороша, но первой красавицей не назовешь.
И вдруг эта злосчастная бретелька! Император тоже увидел, как Кшесинская справилась с собой и продолжила танец. Обернулся к Марии Федоровне:
– Какова малышка, а? – И великому князю Владимиру Александровичу: – Это та, которую ты мне торговал? Не так и хороша, но что за характер!
Князь Всеволожский тут же добавил:
– И грация, Ваше Величество. Грация…
– Грация – это не по моей части, это императрицу спросите.
Чуть лениво отозвался великий князь:
– Это не та. Я тебе Юлию показывал, а это младшая. У нее зубы кривые.
Александр Александрович обернулся к Всеволожскому, тот подтвердил:
– Старшая Кшесинская тоже танцует. Красива, но не ловка. А это младшая, Кшесинская-2.
– Один черт, – отмахнулся император. – Покажешь после спектакля. Она не лошадь, чтобы зубы разглядывать, я на ноги смотрю. Достойная малышка. Упрямая, как сто чертей.
– Саша… – привычно протянула Мария Федоровна, страшно не любившая крепких выражений из уст супруга. Но тот к замечаниям давно привык и не обращал внимания.
Мария Федоровна перевела взгляд на цесаревича. Увиденное неприятно поразило. Кажется, Ники аплодировал яростней всех и не отрывал взгляда от маленькой Кшесинской.
Материнское сердце тревожно заныло, словно предчувствуя неприятность.
Императрица сделала знак начальнику охраны Власову, неизменно присутствовавшему где-то рядом, тот бесшумно возник из темноты.
– Разузнайте о ней все.
– Сделаю, Ваше Величество.
А за кулисами едва не заработавший сердечный приступ Иван Карлович почему-то тряс своего ассистента Виктора, словно грушу:
– Какова, а?! Какова!
Виктор мотался на своих роликах туда-сюда и кивал:
– Да, Иван Карлович, да.
В стороне стояла, кусая губы, Пьерина Леньяни. Она вовсе не желала зла маленькой Кшесинской и была абсолютно уверена, что та не сможет составить конкуренцию, но иметь напористую и упрямую соперницу вовсе ни к чему. Петипа из русских танцовщиц любит Ольгу Преображенскую? Прекрасно, Олечка лишь оттеняет Пьерину, потому не страшна. А вот эта самонадеянная девчонка замахнулась на большее.
Да, неудачно вышло с бретелькой, кажется, сработало наоборот, Кшесинскую запомнили…
После выступления давали обед. Выпускницы, обсуждая произошедшее с Кшесинской (все еще долго не могли успокоиться), собирались, чтобы приветствовать императора с семьей.
Сначала полагалось подходить на поклон пансионеркам, то есть тем, кто жил в училище на пансионе. Матильда стояла в стороне, поскольку приходила на занятия из дома, к тому же чертова бретелька… Публика аплодировала ее мужеству, но кто знает, что скажут завтра, Матильда даже мрачно пошутила в ответ на заверения сестры, что все прекрасно:
– Угу, теперь придется сбрасывать верх в каждом спектакле, иначе не воспримут.
Это была серьезная угроза, нередко публика именно так и запоминала артиста или актрису – по случившейся неприятности.
– Атенсьон! – завопил Иван Карлович, от волнения переходя на дискант и прононс фотографа. – Их Императорские Величества и Высочества. Красавицы мои, не подведите!
Звучало это так, словно наступил его последний миг, и спасти могли только балерины…
В зал вошли Александр III, Мария Федоровна, князья и сопровождающие, впрочем, числом не очень большим. Великий князь Владимир Александрович сразу бросил взгляд на Леньяни, стоявшую в числе первых, хотя она и не была ни пансионеркой, ни вообще выпускницей. А вот император…
– Где Кшесинская?
Матильда обмерла, но вынуждена была выступить вперед и приветствовать императорскую чету.
– Хорошо танцевали. Прекрасно! Будьте украшением нашего балета.
Император терпеть не мог комплименты, совершенно не умел их делать, а потому такая похвала означала высшую степень довольства. Императрица снисходительно улыбалась…
Пьерина Леньяни, впервые за последний год оказавшись не в центре внимания, хмуро стояла в стороне.
Императору представили еще нескольких выпускниц, но, перед тем как садиться за праздничный стол, он вдруг поинтересовался у Кшесинской:
– А где ваше место?
– У меня его нет, Ваше Императорское Величество.
– Почему?! – У Александра III не только рост внушителен, голос ему под стать.
– Я не пансионерка, не обедаю в столовой.
– Тогда садитесь рядом со мной. Вот здесь, – он показал на место подле наследника, который в смущении едва не уступил свой стул кому-то. – Но не очень кокетничайте, молодые люди.
Едва ли можно покраснеть больше, чем покраснели Николай и Матильда. К счастью, Александр III отвлек внимание окружающих, принявшись расспрашивать о чем-то своем.
Все было словно в тумане, Матильда с наследником о чем-то говорили, но она не понимала, о чем, знала только одно: влюблена! А он? Боже мой, разве она вообще могла на это надеяться?!
Дома уже знали о бретельке и о том, что Малю сам император попросил стать надеждой и славой балета.
Феликс Иванович строго нахмурил брови:
– Только не вздумай зазнаваться! Ты должна работать в десять раз больше, чтобы доказать…
– Я все понимаю, папа́, – чмокнула его в нос Матильда.
Отец в ответ расплылся в улыбке и заключил дочь в объятия:
