Как они дотянулись друг до друга через три столетия, через десятки жизней, через тысячи морских миль, через дымящийся мрак, через закругляющийся горизонт — Саграде неведомо. Только одно ей известно: время для нефилимов не имеет значения. Всего лишь пустое человеческое слово, у людей таких много. Дотянулись и навели тропу через туман безвременья, через гейсы[19] Самайна и коловороты Бельтейна, от которых матери Эби и Дэнни бежали без памяти, спасая свои слабые тела и души.
И теперь с наведенной тропы, из клубов тумана навстречу Кате вынырнула Макошь, хозяйка перехода из этого мира в мир иной, подательница жизни и смерти, матерь жребия, с лицом, укрытым мглистой маской. А Катя замерла, точно птица в руке безумного брухо, еще живая, но готовая к самому худшему: убьют ее? или напророчат такое, что страшнее смерти?
— До чего ж ты стала… хилая, — сетует Макошь, гладя Катину щеку, как будто Катерина старой богине сестрица, да еще и болящая. — Неужто ничего не помнишь? Так-таки ничего? Катя, Катенька… Ге-ка-та[20] моя… Вспоминай, девочка. Вспоминай. А как вспомнишь — свидимся. Прямо здесь. — И мать жребия растворяется в собственных отражениях, одарив Катю еще одним поглаживанием по щеке и вниз — по горлу, к ключичной ямке, где дыхание мкнет от ужаса.
Все, что Саграда успевает, это протестующе взвыть во тьму тоннеля:
— Нет! Нет! — И прочь, прочь, в мир живых, отродясь не возлагавший на нее никаких надежд.
Открыв глаза, Катерина запускает руки себе в волосы, мокрые от душного ужаса, чувствуя, как по шее течет, скользит каплями в ложбинку между грудей, ребра ходят ходуном.
— Макошь сказала… — задыхается она, — Макошь сказала, что я Геката. А Денница и Эби открыли ей тропу, всем им тропу открыли — старым богиням и Мурмур, всем, кто там был, на Самайне и Бельтейне, всем и всему… Мы опоздали.
— Люблю я людей, — глубокомысленно замечает Тайгерм, уткнувшись лицом в Катину макушку. — Как они легко приходят в отчаяние!
— Значит, тропы открывать юная Денница умеет, — кивает Уриил. — Надо бы узнать, что она еще умеет.
— А как? — теряется Катя. — Я боюсь ее расспрашивать. Вдруг она решит, что я ее обманываю и… рассердится?
Гнев исполинов — исполинский гнев, границ его не знает никто. Кто готов на себе проверить, на что способен взбешенный подросток, наделенный силой ангела и нечеловеческим темпераментом?
Люцифер переглядывается с Наамой: Саграда его, в сущности, послушнейшая девочка, мягкий воск в умелых руках.
— Есть способы. — Князь тьмы успокаивающе гладит мать своего последыша между лопаток, точно норовистую кобылу. — Старые способы, безошибочные… Человеческие.
* * *
Ребекка-Мурмур прищуривает глаз, приподнимая бровь — совершенно так же, как ее отец, дьявол. Катерина что угодно поставить готова: это игра, умелая актерская игра. Ни в жизнь хитрая дьяволица не выдаст истинных чувств за карточным столом. Особенно играя против ангела луны, демона гнилья, матери обмана и своей маленькой подруги, которая одна опасней остальных, вместе взятых.
— Ухо потри, — небрежно замечает Дэнни.
— Что? — изумляется Мурмур.
— Ты в затруднении всегда ухо чешешь. Не это, правое, — хихикает Денница-младшая. — Нет уж, я пас, видать, тебе стрит-флэш[21] пришел! Слышали вы, неудачники? У нее стрит-флэш! Стрит-стрит-стрит-флэш-флэш-флэш! А у тебя только каре! У тебя вообще две двоечки. И джокера нет ни у кого, нет джокера.
Дэнни скашивает глаза, высовывает язык, попеременно доставая им до острого подбородка и до носа, прижимая пальцем вздернутый кончик.
— Сучка, — смачно роняет Уриил, швыряя карты на стол. — Чтоб я еще раз с тобой за карты сел! Плакала моя ставочка.
— Да что ты ставил-то! — бурчит Сабнак, тоже пасуя. — А я всерьез продулся.
— Ничего, мальчики, вдругорядь повезет, — утешает Наама расстроенных партнеров и со вздохом сбрасывает. — Фолд.[22] Ну, что у тебя там?
Мурмур, все с тем же прищуром собирает веер карт в стопку, кладет на сукно (и откуда у меня в доме стол с зеленым сукном? — успевает изумиться Катя) и резким движением ладони вскрывает идеально ровной аркой. Дэнни вскакивает со своего места, подбегает к Рибке и, обнимая ее сзади за шею, швыряет на стол свою руку,[23] безнадежно проигрышную. С зелени на остальных игроков насмешливо пялятся две пары и два кикера[24] на двоих. Наама издает совершенно кошачье шипение, Уриил старательно глотает все, что собирался сказать, Сабнак восхищенно присвистывает, а Мурмур берет Денницу-младшую за подбородок и нежно целует в искусанные, обветренные, совсем еще детские губы.
Как будто клеймо ставит. Мое. Мое. Сколько бы веков ни прошло — мое. Навечно.
Катерина в отчаянии оглядывается на Люцифера. Тот смотрит на свое старшее дитятко, приподняв бровь — и в зрачках его полыхает геенна огненная.
— С вами, девки, за карточный стол не садись, — бормочет Сабнак. — Так сквозь рубашку и смотрите.
— Не через рубашку, — посмеивается Ребекка сочным, ярким ртом, — через лоб.
Дэнни, польщенно улыбаясь, трется щекой о рибкино плечо. Мягкий воск в умелых руках, хорошая девочка, отродье сатаны. Катя с тоской узнает собственные черты среди свойств нефилима. Чувствует, как плывет от ужаса комната, рот раскрывается беззвучным криком: я думала, хоть ты не будешь дурой! Доверчивой, жадной до любви дурой. Ну почему, почему, почему мы так отзывчивы, так бесстыжи, так неразборчивы? Твоя мать под дьявола легла — казалось бы, куда уж хуже. Оказывает, есть куда. Что ты наделала, Денница? С кем связалась? Ведь это твоя… твой… черт, оно вообще сестра или брат?
— Сиблинг,[25] — так же беззвучно, одними губами отвечает на невысказанный вопрос Мурмур, придерживая затылок Денницы-младшей, уткнувши ее лицом в свое плечо. — Зови нас сиблингами.
Взгляд у него холодный, оценивающий. Мужской.
Повелитель нганга рассматривает Люцифера и Саграду так, словно они король и дама разных мастей, пришедшие ему на очередном круге покерной торговли — и теперь он решает, собирать ему королей или дам и какой картой пожертвовать.
Славная мы семейка, иронизирует про себя Катерина. Ее больше не хватает на ужас, возмущение и погружение в табу. Неоспоримые запреты кажутся хрупкими и нелепыми, словно древние гейсы — пить в селенье то, что там надоили, обходить свои земли посолонь или противосолонь, решать спор двух рабов… Дурацкие сложности, отравляющие жизнь, чтоб люди попусту не завидовали, а нечисть верно служила. В нашем семейном кодексе бесчестья нет места излишествам, усмехается Пута дель Дьябло. Выясняя, кто из нас кому родственник, да в каком колене, рехнуться ж можно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
