— Скажи хоть, как ее звать? — спросила Наташка.
— Как звать, так и называть. Может, их десять было… — высокомерно отвечал Ванька.
Петька задорно смеялся, а Наташка, схватив Ваньку за плечи, Потянула назад, стремясь во что бы то ни стало свалить его с обрубка.
— В другое время будете баловаться, — остановил Хвиной сноху и, обратившись к Ваньке, спросил: — Скажи лучше, Иван, надолго приехал?
Ванька не сразу ответил. Отстранив Наташку, он глянул на печь, на дверь, подтянул повыше голенища сапог и тогда только нехотя обронил:
— На две недели.
— Плохо, Ванька, что зимой ты пришел. Если бы летом, помог бы в работе. Тяжеловато нам… Когда уже красным конец придет?.. Ты ближе, сынок, к начальникам. Небось они знают?..
— На полковом празднике был у нас из корпуса войсковой старшина. Говорил, что скоро побьем большевиков.
— Войсковой старшина? Старый или молодой?
— Уж седой. Лет под пятьдесят. Усы большие такие.
Наташка вмешалась:
— А отчего же у тебя, Ваня, усы не выросли?
— Послужу — вырастут…
— Без усов ты, Ваня, и на героя не похож.
— Ты, Наташка, баба и не понимаешь, что геройство не в усах, а на погонах, — вразумил сноху Хвиной.
Не сдержался и Петька. Ему досадно было слушать, как Наташка лезет в казачьи дела.
— Хоть бы понимала, — сказал он. — Из Ванькиных одногодков никто не приходил урядником на младшем окладе, а он — на старшем.
Наташка смутилась и, прищурив глаза, недовольно бросила:
— Подумаешь, тоже, казак нашелся! За живое его взяло!..
— Казак! Так и есть, Наташка, — вступился Хвиной. — Петьке придется по мирному времени служить. Обмундирование будет тогда другое. Теперь вот Ванька — старший урядник, а как его узнаешь издали? Погоны защитные, галунов нету и мундира тоже… В старину галуны на шее, галуны — на рукавах, фуражка с кокардой… Идет служивый и земли под собой не чует.
— Ты, Иван, счастливый. Все же добился, заслужил урядника, — завидовал брату Петька.
— Заслужил, Петька, а все-таки последнее время не радуюсь этому… — Он помолчал и со вздохом добавил: — Вот допустим, что война кончилась, кадеты взяли власть в свои руки… А что нам с того?.. А то, что бери опять кырлыгу[2] и гоняйся за чужими овцами. Помнишь, батя, ты говорил мне, как от деда отделялись. «Возьмем, Ванька, кырлыгу на год или на два, соберем деньжат, оборудуем кое-какое хозяйство и заживем». А как вышло?.. Двенадцать годов она у нас подряд. Крепко за нее ухватились. А отнимет кто — тогда либо побираться иди, либо всей семьей к Аполлону или к Степану в работники.
— Никто, Ванька, кроме бога, человеку ничего не даст. Другие все только и знают, что отбирать. А большевики, так эти и вовсе всякому воровству и грабежу учат…
Ванька прервал отца:
— У нас, батя, кроме кырлыги, и брать нечего, можем не опасаться. — И он усмехнулся, поглядывая на печь, где сидел меньшой брат.
— Правда, Иван, пущай бы у нас кырлыгу отняли. Осточертела она, — сказал Петька.
— Помнишь, батя, — начал опять Ванька, — когда восстание поднялось против большевиков, все говорили: «Не хотим коммунию, против большевиков не пойдем». А ныне многие раскусили, что коммуния и большевики — одно и то же. Кто не хочет коммунию, тот не хочет и большевиков. Не надо науки большие проходить, чтобы догадаться. Войсковой старшина Греков во время восстания кричал: «Бей коммунистов, а большевиков не трогай». А сейчас он кричит совсем по-другому: «Руби сволочей-большевиков!» Во время восстания офицеры без мыла лезли, куда не полагается, и говорили: «Казаки, станичники, решайте вы, как знаете, а мы — ваши слуги. Нам жалко вас и жалко Дон. Дальше донской границы не пойдем ни шага. Надо Дон очистить». А как освободили Дон, так прямым сообщением пошли на Воронеж и Тамбов. Теперь оттуда пугнули. Я говорю, батя, нашего мнения им не потребовалось.
— Ванька, — перебил его Хвиной. — Да ведь казаки все тут, а не на той стороне.
— А Россия, батя, там. Есть там и казаки.
— Должно быть, дураки! — заметил Хвиной и недовольно отмахнулся.
— Нет, батя, хоперских и усть-медведицких казаков и там много, и командует ими полковник Рубцов. Сбруя и обмундирование у них казачье.
Хвиной невольно вспомнил слова Ивана Петровича. Тот тоже еще недавно говорил, что казаки есть и у большевиков. И он задумался.
На столе загремели ложки: Наташка готовила вечерять.
— Нынче у нас, Ванька, одни щи. Завтра наготовлю лапши и пирожков с картошкой. Садись… Батенька, что задумался? Служивый пришел, надо радоваться, а ты нос повесил.
— И в самом деле! Садись, Иван. Петька, слазь с печи. Что людям, то и нам…
* * *
Отпуск Ваньки близился к концу. Неожиданно прошел слух, что большевики находятся в тридцати верстах от хутора. Не завтра, так послезавтра они должны были прийти в Осиновский.
В поздний обед у ворот Матвея собрались старики и молодые парни. Среди них стоял атаман Иван Богатырев. Разговаривая, все смотрели на шлях, за хутор. Пришляховая целина, окутанная снежным одеялом, спала мертвым сном. Сероватой от конского помета, извилистой полоской на этой целине обозначался шлях.
— Знытца, всем, всем до одного выезжать надо! Думать много не приходится! Казаки мы, и всех нас под метло на тот свет отправлять будут! Мужичье дело другое: им большевики свои! — кричал Аполлон возбужденно и сильно заикаясь.
— Говорить об этом много не приходится, — сказал Матвей.
— Через два часа все должны быть готовы. Как пойдут обдонские подводы по шляху, живо запрягай. Запасись хлебом, салом! — отдавал распоряжения атаман.
— Господа старики, — начал Степан. — Мужикам под низом лежать. Не писано ни в каких книгах, чтобы казаков кто-нибудь победил. Поедем и скоро вернемся, а уж если на то пошло, то все помрем.
— Разумеется, один конец всем.
— Что одному, то и другому.
— Всем! Всем!..
Торопливой походкой к толпе приближался Федор Ковалев и Мирон Орлов. Раскрасневшийся, одутловатый Ковалев смотрел на всех злобными глазами.
— Всем! Всем! — набросился он на присутствующих. — А того не знают, что Иван Петрович чистую скатерть из сундука достал: гостей встречать собрался. Глядит в окно и улыбается: мол, конец вам, взяли вас большевики за штаны и вытряхнут из них.
Все воззрились на Федора Ковалева.
— Что вылупились? Правду говорю! Смеется Иван Петрович над вами!
Мирон Орлов шутливо ударил Ковалева рукавицей по плечу.
— Брешешь ты, Федя. Теперь ему не до смеха. Одним махом сбил ты его с ног. Не будь я там, конец бы Ивану Петровичу!
— Знытца, с праздника у него на будни перешло, — засмеялся Аполлон.
— Христопродавца не жалко, — заметил Матвей.
Присутствующие переглядывались, кое-кто ежился и скупо улыбался. Смех Аполлона и Василия, душегубство Ковалева — все это казалось неуместным. Нарастало уныние, вызываемое страхом за собственную жизнь.
Наступило молчание, и вдруг Андрей Зыков захотел поговорить с Ковалевым.
— Откуда ты такой судья сыскался? — твердо и спокойно начал он. — Едешь и езжай себе, а душегубить не имеешь права! Гад!
— А тебе что?
— А мне то!.. — хмуря брови и наступая на Ковалева, вдруг громко закричал Андрей.
Ковалев вытянул шею и корпусом подался вперед.
— Так ты тоже не едешь? — закричал он.
— Мое дело! Ты что за спрос? — Андрей размахнулся, но несколько человек сразу схватили его за руки и оттащили от Ковалева.
— Бросьте!
— Не надо!
— Нашли время!.. — заговорили в толпе.
* * *
Хвиноева хата была по-своему встревожена приближением большевиков. Хвиной и Ванька различно думали о сегодняшнем и завтрашнем дне и горячо спорили. Быстро исчерпав слова убеждения, Хвиной перешел на ругань, и вскоре начался открытый скандал.
— Тебе говорю, езжай, Ванька! — строго приказывал он.
Ванька, стоя у порога, сосредоточенно курил, пуская густые струи дыма в чуть приоткрытую дверь.
— Езжай, Ванька! Не смей рассуждать! Отцовским словом тебе приказываю! Не вводи во грех. Не самоуправничай, чтоб отцу потом в глаза тыкали.
— Ты, батя, как маленький рассуждаешь, — спокойно отвечал Ванька. — Я, батя, гляжу, где лучше, где правда, а ты только боишься: не тыкали б тебе в глаза. Нам всю жизнь тыкают, а ты того не видишь. Сколько раз в году ходишь к Аполлону?.. Триста шестьдесят раз! Триста шестьдесят раз стыд выедает тебе глаза. Придешь оттуда: «Ванька, голова разболелась», — а у самого веки красные…
— Ты доктором-то не прикидывайся! — кричал Хвиной.
— Что мне прикидываться? Ты мне отец, твое горе все до капли знаю.
— Большевики убьют!
— Это еще как сказать. А отступать, искать смерти за сотни верст — не хочу.
Вспотевший Хвиной набросился на куму Федоровну — жену Андрея Зыкова, которая решила поддержать Ваньку в споре с отцом.
