— Гут! — сказал он.
— И заложникам, герр комендант обещает жизнь! — громко, для всех, сказал переводчик
НКВДист смотрел исподлобья в глаза тех, кто в строю, ожидает развязки.
— Я покажу! — сказал он, и пошел к ограждению. Было тихо, слышался треск электричества в проволоке. НКВДист поднял к груди руки. Лепестками, по ровной линии, вытянул ладони навстречу друг другу. Удерживая их перед собой, у груди, параллельно земле, шагнул к проволоке. Ладонь легла сверху на изолятор, на уровне чуть ниже груди.
Не зря хотел зрелища герр комендант: на проволоке были убиты многие — эсэсовцы из числа любопытных или не осторожных; и узники-самоубийцы. Ладонь НКВДиста, как на погон на плече товарища, легла на шляпку опорного изолятора. Стала босая ступня, на изолятор внизу. Человек получил опору, и шагнул вверх, в безмолвии сотен людей, затаивших дыхание. Человек поднимался, и уходил. Он поднялся на верх, на вершину, остановился и посмотрел на немцев.
Перейти на другую сторону — это побег. Без команды, в любой момент прогремит автоматная очередь.
Комендант выругался, и что-то сказал переводчику.
— Дальше. Теперь давай дальше! — велел переводчик.
Теперь человек шел лицом к лагерю, и опускался вниз по ту сторону. Он мог погибнуть у всех на глазах, от удара током. Мог, коснувшись земли за колючкой, быть убитым, как совершивший побег. Но он просил, и ему обещал комендант, не убивать заложников.
Он коснулся земли. Стоял за чертой, по ту сторону, но автоматы молчали.
— Кто еще может так? — спросил переводчик. Усмехнувшись, он подождал, глядя на всех, кто в строю, и подытожил, — Никто?!
Обернувшись к начальству, перешел на немецкий.
— Расходиться! — сказал он через минуту.
Пустел аппельплац, а за колючкой, встав на колено, массировал руки НКВДист. Мирка терял его, не успев обрести; не узнав, почему он спрашивал про Аэлиту? Зачем он массировал руки, если будет сейчас убит... Уходил единственный, тот, кто мог придать смысл Миркиной жизни. Даже на тех пятерых, убитых, в обиде был Мирка: из-за них погибал герой…
***
Мирка снова убрал дощечки, как только Ваня благополучно прополз под проволокой. Они долго ползли, а потом, осмотревшись, пошли перебежками, чтобы припав к земле, вновь ожидать всего что угодно. Опасность не замечала их. Продолжалась бомбежка. И не только там, позади, падали с серебристых крестиков бомбы. В округе, по горизонту везде было то же.
— А не поймает нас этот? — поинтересовался Ваня, — На работах у нас каждый день убивают…
— Этот, что в прошлый раз? — спросил Мирка.
— Ну да. Он же — как с неба!
— Нет, не поймает…
— Мы на разведку, или уходим?
— Пока не знаю.
В километре, примерно, от лагеря, начинался мир. Они наткнулись на хутор. Зажиточный и чужой, не похожий на тихий, уставший после дневного труда, колхозный… Долго лежали в жесткой, осенней траве, наблюдали. Меняли позиции, подбирались. Ни лучика света, и никого: здесь боялись войны. Здесь не высунут носа. Проскользнули в подворье. И сразу: как сверху, невидимый кто-то, болея за них, показал этот путь, попали в погреб. Может, невидимый этот — это голос тысяч людей, ушедших из жизни в небо Освенцима? Кто больше них знает ценность кусочка, крохи еды?!
«Тут, — мелькнуло в мозгу, — и попадаем в обморок!». Пряности воздуха в погребе, были способны обоих отправить в голодный обморок. В спешке, без лишнего слова, набили найденный здесь же мешок, и как из чужого сада, ушли из погреба.
Мирка повел в сторону лагеря. И только оставив в невидимом удалении хутор, остановились, и торопливо, неверными руками, разобрали мешок. Давно забытое счастье хмелем наплыло в голову, дрожью ударило в руки.
Насытившись так, что дышать стало трудно, Ваня заметил:
— Забиться бы в уголок и спать себе, спать. Ничего мне не надо больше!
И Мирка заметил: все, — ничего стало больше не нужно! Хорошо теперь… Спать бы, и ничего уже к черту не надо! Зачем?...
Растекались по телу, тяжелой водой вместо крови, истома и равнодушие… Придут немцы? И пусть… или они не придут…
И тут Мирка вспомнил маму. Последний, лучший в доме кусок; и долю, которую нарезала для Мирки мама. И как из тумана, а может быть, с того света, напомнил НКВДист: «Жизнь не иссякла. Ты помни, что дома ждут. Надо выжить … Ты обещаешь?»
— Пока не отъехали, Вань, — стал он трясти плечо друга, — идем назад. За кражу нас утром искать будут все, и по всей округе! Здесь, а не там, ты понял? Пошли!
Мешок тянули по очереди. Но потом Мирка, взяв его из рук Вани, отставил в сторону.
— Это придется оставить!
Изумился бы только кто-то из тех, кто не знает Освенцима. Первое дело, святое — дать кусок ближнему. Хватит для многих в мешке: «От всей Вам души! — скажут Ваня и Мирка. Но это — провал! «Блок одиннадцать» и адовы муки перед концом. Тончайшим запахом выдаст себя любой кусок пищи, чутью, обостренному до безумства у истощенных людей! Выдаст Мирку и Ваню…
Друзья закопали мешок в воронке, в которой земля была рыхлой и пахла взрывчаткой. Собаки в такое носа не сунут.
«Дата какая сегодня? — екнуло сердце, — В какой день умру, не знаю!». Изменяли сегодня правилам немцы, или что-то случилось. В топочный зал крематория вошли три офицера в сопровождении автоматчиков. Быстро слетели в приветствии шапки зондеров. Шло сжигание, старший зондер, и зондеры зала ждали вопросов. Гул пламени в топках, привычный для уха, стал крепнуть в застывшей паузе. Но что было спрашивать здесь, где все очевидно, и ничего непонятного нет? Пламя гудит, осыпается пепел, прислуга на месте. Что, можно пламя остановить на время?
Немцы, как изваяния, постояв: один впереди, другие, по субординации — сзади, — медлили, не уходили. «Окажусь для них самым заметным…» — подумал Мирка, который работал у крайней, самой дальней печи. Офицер — первое изваяние, клюнул, по-журавлиному головой и двинулся в зал. За ним остальные. Он шел вдоль печей, щуря глаз, присматривался, слушал гудение в топках. Не подошел вплотную к рабочему месту Мирки. Но он видел все: он несколько раз скользнул в сторону лифта, где были пустые тележки. Он обратил внимание, что один из зондеров, опираясь на высокую поперечную ручку-оглоблю, умеет спать стоя. И еще, — обратил внимание Мирка, — офицер с любопытством смотрел в лица трупов. Может, его удивляло то, что на них, насильственно умерших, нет никаких эмоций? Трупы из газовых камер, действительно отличались этим…
Дав пальцем команду капо приблизиться, офицер без жестов, сквозь зубы, высказал резюме. Он не показывал, просто при этом смотрел на того, у лифтов, зондера; и — на Мирку.
Вся свита, и с ними капо, покинули зал, и казалось, что память об этом визите, недолго витать будет в жарком воздухе зала. Но вернулся, минут через пять, автоматчик, и, грубо хлопнув в плечо способного стоя спать зондера, показал автоматом на выход. Все, и не только Мирка, поняли, что больше не видеть этого человека…
— Ты сегодня отдал своего, — сказал Мирка, — вместо меня…
— Да, — подтвердил капо.
Мирка не торопился спросить, почему? но ждал.
— Думаешь, — затянув паузу, сказал, наконец, капо, — я в два слова это могу говорить? Не совсем знаю русский…
«Согласен», — подумал Мирка, — Хорошо. Тебе не нужна его жизнь? — спросил он, — А зачем моя? — и решил: «Не скажет капо! Не все сказать можно».
— Это не я. Его уже не было, Юдки… Я тебе, Мирка, скажу, потому, что много думал. Евреев больше в Европе нет. Они будут только у вас, и в Америке. Поздно, потом, кто живой — благодарны вам. — Он говорил чуть путано, подбирая слова, — Благодарны! Освенцим… — смотрел он на Мирку усталым взглядом, — Тебе думать больно: ты здесь, но он — не для вас! Освенцим — он только убить евреев! Только за этим! Вы все — попутно. Вручную убить весь народ, невозможно! Поэтому газ, крематорий, Мирка! А Юдка, — сегодня, вчера, — был все равно не живой.
— Он был живой. И ушел бы я, — он и сейчас был бы жив!
Капо покачал головой:
— Тебе, Мирка, глаз говорит, а не ум! Все евреи — зондеры — да? И живем мы отдельно — так. И кормят, — он показал на горло, — так же! Что, ты думал СС — гуманный? Нет, он, как еврей, практичный. Как они говорят? «Не надолго — они говорят евреям по всей Европе — вы поработать в Польше. Берите с собой, что хотите нужным!» И люди, что могут, лучшее, Мирка, берут с собой. Здесь, на перроне — у них уже ничего! Их богатство и вещи — собственность Рейха. И даже их зубы — ты видел; волосы. Все! Только свои могут так, как ты видел, спокойно и много — отправить на смерть. СС хватит сил, их столько загнать на смерть? А нам верят: не умирать идут — мыться… Мирка, все, — я оставь — иди…
Документальные свидетельства войны:
«Все без исключения знали, что обречены не смерть и будут жить только до тех пор, пока смогут работать. Потеря надежды на возможность избежать уготовленной им судьбы, породила полное равнодушие к окружающему.
