— Партизанская кличка? — удивился Ваня, узнав имя друга.
— Нет. Это значит Мирон.
— А немцы не поняли, что я партизан. А то бы там же, на месте прибили. Надо бежать! Давай думать. Когда мы не в лагере — а отсюда, с работы?...
«Витька! — думал Мирка о нем, — Ты точно такой же!». Не ответил он Ване, и промолчал о том, что он сам, и Алеша и Саша, попали сюда из-за сбежавшего Витьки.
— Ты же три года… Это я ничего тут не знаю, а ты?! Ты наизусть должен знать. И немцев, и все ходы-выходы… Или боишься?
Они разговаривали сопя, и не поднимая глаз. Руки работали, мысль текла.
— Да я, на твоем бы месте… — шипел, продолжая, Ваня, — Жаль, ты не партизанил, бояться бы разучился!
— Я отвечу, потом, обещаю, — тихо и внятно сказал, поднимая взгляд Мирка, и вздрогнул вскрика и грохота.
За спиной у них рухнула балка высокого перекрытия. Опадала завеса поднятой пыли, кинулась помощь на вскрик. Люди суетно, торопливо, стали растаскивать хлам, по пояс засыпавший узника, придавленного разломившейся балкой. На это ушло бы много времени, — понял эсэсовец, подошедший тут же. Он посмотрел в лицо с прикушенной в стоне губой, в благодарные тем, кто пришел на помощь глаза пострадавшего, и передернул затвор. Очередь ломаной строчкой пробила живот, в разрывы с клекотом хлынула кровь и белесые змейки внутренностей.
— Арбайтен! Шнель! Шнель! — махнул рукой немец. Он устранил непредвиденный сбой, пресекая потери рабочего времени.
«Arbeit macht frei» — железом в фон неба врезана надпись на главных воротах. «Труд освобождает» — но не был Освенцим трудлагерем, даже тюрьмой он не был. Великий Рейх стал первым в истории государством, вынужденным осваивать уничтожение как стратегическое производство. Армия, оружейный потенциал не справлялись с этим. И утвержден был в главной роли убийцы — труд. Уничтожитель, непревзойденный по коэффициенту полезного действия! Труд истощал не мгновенно, но до предела, процесс становился необратимым. Все, арбайт свое дело сделал — отработанный материал направлялся в газовый душ. В громадном количестве сберегались патроны в обоймах Вермахта. Надежно, с предельным отбором ресурса из расходного материала! Гений Великого Рейха — арбайт! Полную, исключительно полную самоотдачу подразумевал арбайт в Освенциме
***
Не шли слова с губ сегодня. Мирка с Ваней больше не говорили. Возвращаясь в лагерь, несли на руках убитого. Выгребли из-под завала по окончании дня, без потери рабочего времени. На вечернем аппеле, узник обязан быть, в любом виде.
«Надо бежать!» — серьезно задумался Мирка. «Будем думать…» — сказал он Ване на следующий день. Мало кто теперь, вместе с ними, не думал об этом, но на каждой возвышенности в месте работ, всегда мог быть автоматчик. И нередко там, где работали люди, слышен был треск автоматных очередей.
Однажды увидел Мирка Гельмута в своем блоке. Оба Дlteren, наверное, были знакомы. И могли — неужели?! — говорить о Мирке…
После аппеля утром, законный нынешний Дlteren, оставил перед собой, стал рассматривать Мирку, щупать мышцы и хмурить лоб.
— Der schlechte Arbeiter!* (*Плохой работник!) — сказал он.
Мирка угодил в этот день в зондеркоманду крематория II. Оказался под трубами, которые, как обыкновенный ужас, привык видеть издали каждый день. Подземный, с немецкой рациональностью спроектированный объект, очень похожий на баню. Но, кажется, немцы старались его не использовать в этих целях: «Циклон Б» недостаточно эффективно работал потом, во влажной среде.
Вся команда, — увидел Мирка, — носила на месте винкелей желтые звезды Давида. Миркин, да еще красный винкель их удивил.
— А ты что, из русских евреев? — по-русски спросил капо — старший зондеркоманды.
— Нет.
— А как звать?
— Мирка.
— Мирка? Ты под еврея косишь?
— Нет. Это значит Мирон.
— Ну, работай, скучать не будешь…
Автоматчики ввели в зал большую группу людей, человек пятьсот, или более, не по лагерному одетых. Только дети и женщины — видел Мирка. Команда привычно, едва ли не дружески, их встречала. Разговаривали. В прибывших — понял Мирка, большинство, или все, были евреями. А евреи Освенцима знали едва ли ни все языки Европы. Зондеры объясняли, что надо помыться, пройти дезинфекцию. Женщинам было неловко — весь персонал — мужчины. Потупив глаза, покорно, стали снимать одежды. Мужчины сновали среди голых женщин, советуя тщательно складывать снятое, чтобы быстро найти потом, по окончании дезинфекции. Где-то слышался плач, не выдерживал кто-то и начинал причитать навзрыд. Зондеры быстро таких выводили, толкая и успокаивая скороговоркой. К эсэсовцу подошла женщина с мокрым от слез лицом, стала тихо о чем-то просить по-немецки. К ней прижималась девочка, лет шести, растерянная, голенькая, как и мама. Эсэсовец-офицер, выслушал. Добродушно похлопал рукой в перчатке женщину по плечу, нагнулся, взял на руки девочку. Успокоил, приободрил ее, и с ней на руках, с мамой рядом, они пошли в зал душевой. Там офицер опустил девочку на пол, шутливо, легонько шлепнул пониже спинки, сказал что-то маме, и вышел. Девочка прижалась к ногам мамы, и обе они еще долго смотрели во след.
— Пожалуйста. Все. Побыстрее, пожалуйста! — приглашали зондеры, распахнув двери в пустой и просторный зал душевой.
И шли первыми, помогая вести детей. Потом выходили зондеры, закрывались массивные двери. В опустевший зал раздевалки вводили мужчин из того же, наверное, эшелона. Все повторялось. Снова были такие, кто впадал в панику. Снова так же со скороговоркой и быстро, их выводили — не важно, в одежде, или же без. Где-то в другом месте, кто-то должен был успокоить их всех. Никого силой в мойку не гнали.
Одежда сложена. Все. Толпа голых мужчин удивленно входила в зал, где уже были голые женщины.
Витька теперь вспоминался часто, с легким стыдом, как перед учителем за невыполненный урок. Жизнь таких не напрасна, — даже если и был он убит тогда, стреляющим из вагона немцем. За ним остается поступок, в котором он был сильнее не только Мирки, — но даже врага, бьющего в спину из автомата! Остается поступок. А Мирка — песчинка серая, в сером песке Освенцима, способный для сотен, для тысяч людей сделать только одно, — пеплом направить их в Вислу, в неком подобии вечного успокоения.
Протест поселялся в душе от таких размышлений. «Завтра найдет меня НКВДист, — загорался надеждами Мирка, — и я стану бороться с врагом!». Слепой бы не угадал — НКВДист занимается этим! Может быть, руководит. Ну, точно ведь НКВД — не колхоз. Это наша милиция, это отважные люди. Потому, и только, — тайно бывает он за чертой, на воле — и снова приходит сюда. Он умный враг немцев!
«Но ведь я сохранил его тайну? Значит, бороться способен. Он это поймет и отыщет меня!»
И Мирка увидел его! На аппельплаце, через несколько дней. Шесть человек, в коротком, неровном строю перед всеми, смотрели на всех, и на мир, прощаясь. Перед строем гулял переводчик. Начал на польском, потом перешел на русский:
— Кто бежит ночью, — утром лежать вот здесь!
Сложив руки за спину, слушал его комендант: не по каждому случаю он бывал лично на аппельплаце.
В числе шестерых стоял НКВДист. Видя тогда, впервые — Мирка не знал, можно ли верить глазам? А сейчас, не хотел, очень бы не хотел глазам верить!
Он увидел: когда загремели затворы, НКВДист посмотрел на небо.
А когда отгремели очереди. Он побледневший и неподвижный, также стоял, среди павших. Покачнулся и побледнел, но стоял.
Комендант рассмеялся. Подошел и заглянул НКВДисту в глаза.
«Только не плюй ему в харю!» — хотел закричать Мирка НКВДисту.
Комендант сказал:
— Гут! — и подозвал переводчика.
Так, чтобы слышали все, переводчик сказал:
— Ты необычно бежал! Ты не с ними, мы знаем. Как? Покажи. Покажи, и комендант обещает, что сохранит тебе жизнь.
НКВДист, приходя в себя, кажется, все-таки, не доверял:
— Господин комендант, — спросил он, — готов сохранить жизнь заложникам?
Удивленно мотнув головой, переводчик склонился на ухо боссу.
— О-о! — поднял руку со стеком, босс. Отвернувшись, глядя на тех, кто в строю, хлопнул стеком по голенищу. Он что-то думал.
— Den Fluch!* (*проклятие) — сказал он. И добавил, — Aber, interessant…* (*Но, интересно) — хлопнул еще раз стеком по голенищу, и обернулся к НКВДисту.
— Гут! — сказал он.
— И заложникам, герр комендант обещает жизнь! — громко, для всех, сказал переводчик
НКВДист смотрел исподлобья в глаза тех, кто в строю, ожидает развязки.
— Я покажу! — сказал он, и пошел к ограждению. Было тихо, слышался треск электричества в проволоке. НКВДист поднял к груди руки. Лепестками, по ровной линии, вытянул ладони навстречу друг другу. Удерживая их перед собой, у груди, параллельно земле, шагнул к проволоке. Ладонь легла сверху на изолятор, на уровне чуть ниже груди.
