— Но, наверно, они одобряют вашу независимость?
Я с беспокойством посмотрела на него, не уверенная, говорит он искренно или в его вопросе кроется какой-то подвох.
— Не хотите ли выпить? — спросила я. — Виски или еще что-нибудь?
— Или они ее не одобряют?
— Я не уверена, что так уж независима, — ответила я, вставая, чтобы включить приемник. — Но что правда, то правда, мне хотелось бы стать независимой. Ведь кто знает, как сложится жизнь?
По третьей программе передавали Моцарта, и больше искать я не стала.
— А сегодня вечером вы не работаете? — спросила я. — Вам не надо быть на радио и читать свои объявления?
— Сегодня не надо. Сегодня ведь пятница, правда? А что, вы хотите, чтобы я ушел?
— Да что вы! Вовсе нет. Если вы не против посидеть, я, конечно, буду рада.
Я стояла возле приемника, глядя на Джорджа, а он смотрел на меня и, казалось, давал понять — хотя особой уверенности в этом у меня не было, — что мне следует подойти и сесть рядом с ним на диван. Так я и сделала, и он взял мою руку, сжал ее и начал целовать пальцы, один за другим. Через некоторое время мне вспомнилось кое-что еще, и я сказала:
— Знаете, моя мать — отъявленная феминистка. Она и меня вырастила в уверенности, что женщины и мужчины равны. Она утверждала, что никаких вопросов быть не может: я — равная. Равная! Знаете, какое у нее кредо? Помните, королева Елизавета когда-то благодарила Бога за то, что, в какой бы уголок христианского мира ее ни забросило, она, хоть и носит юбку, всюду и всегда выполнит то, что ей положено выполнить. Мать постоянно ставила нам ее в пример, когда мы боялись идти на экзамены или на танцы. Я, видите ли, должна стремиться быть такой же, как королева.
И тут я в свою очередь поднесла к губам его руку — она была такая красивая, прохладная и тонкая, что я поцеловала ее с какой-то грустью. Когда мои губы коснулись его руки, Джордж обнял меня, стал целовать мое лицо, мы нежно прильнули друг к другу и тихо лежали рядом. Зная, что он — голубой, я нисколько не тревожилась, решив, что больше ему от меня ничего не понадобится, а я была растрогана, обрадована и взволнована тем, что, может быть, нравлюсь ему, что ему со мной интересно. Весь тот час, что мы лежали рядом, я была ужасно счастлива, ведь я смотрела на него глазами любви, и он, вопреки здравому смыслу, казался мне несравненным. Теперь, возвращаясь мыслями назад, я с некоторой болью вспоминаю каждое прикосновение, каждый взгляд, каждый поворот головы, каждое движение наших тел. Я так давно переживаю это снова и снова, изо дня в день, что мне грозит опасность забыть, как все было на самом деле, ведь каждый раз, когда я вспоминаю подробности той встречи, мне хочется, чтобы я была более ласковой, более нежной или уж хотя бы намекнула на свои чувства, чтобы ему стало понятно, как много этот вечер для меня значит. Но даже в минуты наивысшего счастья я неспособна обнажать душу.
Через какое-то время музыка смолкла, мы остались в полной тишине, которую нарушало лишь потрескивание приемника. Я попыталась встать:
— Надо пойти выключить эту штуковину, слышать не могу, как она трещит.
Но Джордж удержал меня.
— Не надо, не уходи.
Я стала высвобождаться из его рук, говоря, что должна встать, но, не успев договорить, вдруг поняла, что не смогу остановить его, если он действительно чего-то хочет, ведь он так мне нравится, а если я воспротивлюсь, он в это не поверит. И когда же, если не сейчас? И ведь для меня это будет только к лучшему. И я покрепче зажмурилась и замерла. Все оказалось очень просто — стояло лето, на мне почти ничего не было, а Джордж, по-видимому, прекрасно знал, что делает. Но и я ведь прикидывалась, что знаю, хотя на самом деле не знала ничего. Тем не менее, мне удалось смело улыбнуться, несмотря на довольно сильную боль, чтобы не обидеть его. Я очень надеялась, что он не заметит истинного положения вещей. Помню, как еще до этого Джордж погладил меня по голове и спросил таким удивительно участливым, таким галантным тоном:
— Можно? Как ты? Все в порядке?
Я поняла, что он имеет в виду, и, не открывая глаз, улыбнулась и кивнула, и все произошло, и все было кончено. А это лишний раз доказывает, что обман — паутина, из которой весьма сложно выпутаться. И что мне некого винить, кроме себя. Но игра стоила свеч, ведь когда я открыла глаза, передо мной снова был Джордж! Я прижала его голову к груди и заплакала.
— Ах, Джордж, расскажи мне про себя, расскажи!
Но теперь пришла его очередь закрыть глаза, тихо постанывая, он спрятал лицо у меня на груди, а я гладила его волосы и смуглую впалую щеку. Через некоторое время он все-таки что-то произнес, и хотя разобрать его слова было невозможно, мне кажется, он сказал:
— Господи! До чего это все ни к чему!
Меня немного смутило его заявление, больше, правда, не в тот момент, а потом. Еще через несколько минут я встала, выключила приемник и отправилась в ванную, давая ему время привести себя в порядок и даже — вдруг ему захочется? — исчезнуть. Через некоторое время я вернулась в халате и увидела, что никуда он не ушел, а сидит там, где я его оставила, но теперь уже выпрямившись и с открытыми глазами.
— Вот и я! — широко улыбнулась я, остановившись в дверях. Пусть думает, что угодно, только бы не догадался, какое множество удручающих тревожных мыслей меня одолевает. — Ну что, Джордж! Выпьем?
— Не возражаю, — ответил он, и я пошла на кухню за бутылкой виски или, точнее говоря, за уцелевшими остатками, и мы налили себе. Сев на пол, я оперлась спиной о его колени, я чуть касалась его, не прижимаясь, что казалось мне чрезвычайно приятным. На голове тяжело лежала его рука, и это тоже было приятно. Я залпом выпила виски, и мне стало немного лучше. В конце концов, говорила я себе, никто не делает этого только по обязанности. Из чистой вежливости, полагая, что их для того и пригласили. Так не поступают, убеждала я себя. Наверно, Джорджу хоть немного да хотелось самому, иначе ему бы это и в голову не пришло. Он, конечно, кажется добрым, но не настолько же! Скорей всего, он бисексуален, размышляла я, а может быть, даже он такой же гомосексуалист, как я — распутница или как там еще называют тех, кем я притворялась. Может быть, нас потому и потянуло друг к другу, что мы с ним лицемеры-соперники?
Через некоторое время Джордж сказал:
— Розамунд, мне надо идти.
— Надо? — удивилась я.
— Вроде бы.
Подумав, что, наверно, он действительно хочет уйти, я заколебалась, нужно ли предлагать ему остаться, ведь если я предложу, он по своей доброте и галантности может остаться против воли. Поэтому я промолчала и посидела еще немного, ощущая тяжесть его руки на голове, — горячая, добрая, она как бы вбирала всю меня целиком. Однако я сознавала, что мне не удастся подольше побыть в этом мимолетном иллюзорном убежище. И я встала, сказав, что уже поздно, но, надеюсь, не слишком поздно, и он еще успеет туда, куда ему нужно. Но даже в эту минуту у меня не хватило смелости спросить, где он живет, узнать номер его телефона; мне чудилось, что ему это покажется вмешательством, он решит, будто я считаю, что теперь имею право все о нем знать, будто думаю, что у нас есть будущее и эти сведения мне пригодятся. Я понимаю, да, да, еще как понимаю, что моя застенчивость, моя боязнь обидеть производили впечатление отчужденности, равнодушия, и, наверно, именно этого я добивалась, но в душе у меня творилось совершенно другое. Однако просто спросить: «Где ты живешь? Дай мне свой телефон. Позвони мне. Можно, я позвоню тебе?» я не могла. А вдруг он этого не хочет? Вдруг я слишком назойлива? И я дала ему уйти, даже не заикнувшись о новом свидании, а ведь Джордж был единственный, кого мне хотелось бы удержать, хотелось, чтобы он остался у меня в постели на всю ночь, спал на моей подушке, чтобы он был мой. Но я не сказала ни слова. И он не сказал. А мог бы сказать. Мог ведь спросить:
— Когда увидимся?
Но не спросил. Возможно, ему помешало исходившее от меня равнодушие и холод. А возможно, просто не хотел, и как раз к этому крайне неприятному заключению мне легче всего было прийти. А может быть, он тоже боялся показаться самонадеянным?
Когда Джордж ушел, я легла в постель и какое-то время лежала, вспоминая, что мы говорили друг другу и что делали. Уснуть я не могла. (Примерно с час я, пожалуй, чувствовала себя скорее счастливой, чем несчастной, однако время шло, а сна не было ни в одном глазу, и на меня нахлынули сомнения и подозрения. Не то чтобы я винила себя в том непоправимом, что произошло, или жалела о чем-нибудь. На сей счет я по-прежнему не испытывала ничего, кроме облегчения. Но ничто не проходит в отрыве от действительности, и меня беспокоили сопутствующие обстоятельства. Я перебирала в памяти каждое слово Джорджа, и чем больше вспоминала, тем яснее мне становилось: он ни разу не сказал, что я ему нравлюсь, что он любит меня. Он говорил, что я интересую его, но это был тактический ход, как в игре. И вообще, разве к тому, что случилось, мог подстегнуть всего лишь интерес? Пока я металась, вертелась и старалась найти прохладное место на подушке, чтобы прижаться к нему щекой, мне становилось всё очевиднее, что он вообще ни о каких прелюдиях и не помышлял; решающий шаг сделала я сама, когда, включив приемник, села рядом с ним на диван, И то, что я прочла в его взгляде, на самом деле, наверно, вовсе не было призывом. Я предложила себя, а он, считая меня той, за кого я себя выдавала, согласился то ли по доброте душевной, то ли из любопытства или смущения, а вовсе не из-за каких-то там нежных чувств, на которые я клюнула. Чем больше я думала о случившемся, тем безнадежнее мне казалось мое положение. Если бы я ему нравилась, он, конечно, как-нибудь намекнул бы, что хочет увидеться со мной еще.
