Шум дождя, скрежет мельницы. А в дверях Мари — тонкая, натянутой стрункой.
— Что же молчишь? — спрашивала няня. — Скоро ли под венец?
— Не меня об этом спрашивать. Леонтий Фомич считает.
— Сказала бы, кто он, твой Леонтий... Ладно уж! И без того тебе, вижу, горько!
Так и закончилось лето среди затяжных дождей.
Подошла годовщина Октябрьской революции. Еще за добрую неделю до праздника стало известно, что состоится общегородская демонстрация, что пройдет она по многим улицам города, в том числе и по нашей, и что по ходу демонстрации показаны будут революционные сцены. Какие сцены, кто будет участвовать в них, никто не знал. И все же в канун праздника мне стало кое-что известно.
Я и в этот день пристроился к няне Федоровне: мне нравилось, что у нее тепло, комната нагревалась от кухонной плиты. Вдруг просунулась в дверь голова Ильи Захаровича:
— Позови, няня, Марусю. Дело срочное.
— У всех у вас к ней дела, — отозвалась Федоровна. — Зови-позови... А девушке одно расстройство!
— Да нет, тут дело особенное. Позови.
Когда же Мари пришла, Илья Захарович протянул ей сверток:
— Держи. Примерь.
— Что это?
— Говорю, примерь!
Взяв нерешительно сверток, Мари ушла. Когда же вскоре вернулась... Не удержавшись, я завопил от восторга. Никогда я еще не видел такой красоты. Парчовый, богато расшитый сарафан облегал тонкую фигуру девушки. Головной убор переливался жемчужными нитками. Туфли — и те осыпаны были бисером.
— Все равно как княжна! — восхитилась няня.
— Княжна и есть, — подтвердил Илья Захарович.
Он стал объяснять Марусе, что от нее требуется, и тут-то выяснилось, что одна из тех революционных сцен, какие будут показаны во время демонстрации, посвящается вольному атаману Степану Тимофеевичу Разину. И что сцена эта задумана в полном соответствии с народной песней: ладья, Степан Разин, с ним рядом княжна...
— А кто же Разиным? — спросила, потупясь, Мари.
— Неужели не догадываешься? — широко улыбнулся Илья Захарович.
Тут же он условился с Мари, что пакет с сарафаном и прочим убранством он до завтра оставит у нее.
— А к десяти утра приходи в горсовет. Оттуда двинется демонстрация. Договорились?
В коридоре с Мари, как назло, столкнулся дядя Коля:
— Что за маскарад?
— Не маскарад, а пролетарский праздник! — отрезал Илья Захарович. И еще раз напомнил Мари: — К десяти буду ждать. Не опаздывай!
Седьмого ноября погода выдалась сухая, безветренная. С утра на небе еще держались тучи, но затем рассеялись, и солнце, выглянув, осветило принаряженную улицу: флаги над подъездами, всюду оживление, многолюдство.
Не было половины десятого, когда Мари со свертком в руках вышла из дому. На крыльце остановилась и зажмурилась: солнце брызнуло ей в глаза.
— Иди же, иди, — подтолкнула няня Федоровна. — Чай, Илюша ждет не дождется!
Однако стоило Мари сделать несколько шагов вперед, как, откуда ни возьмись, дорогу ей преградил Леонтий Фомич.
— Куда собрались?
— Я тороплюсь.
— Извольте ответить: куда?
— Пустите!
Я стоял возле Мари и за спиной Леонтия Фомича заметил зло ухмыляющегося дядю Колю. Не иначе как он предупредил.
— Пустите меня, — растерянно повторила Мари.
— И не подумаю, — прошипел Леонтий Фомич.— Сейчас же назад!
Мари поглядела по сторонам, словно ища защиты. Потом, наклонив низко голову, отступила, вернулась в дом.
— Как же будет теперь? — спросил я испуганно няню.
— А так, видать, и будет... Добился своего Леонтий!
Тем временем началась демонстрация. В чистом и прозрачном осеннем воздухе все отчетливее звучали трубы оркестра. И вот на дальнем конце улицы появились первые колонны, и вскоре всю улицу залило море голов, и всюду красные знамена, красные полотнища, и не один оркестр под ними — множество громких оркестров. И тут же красиво разукрашенные машины. И на каждой — революционная сцена. На одной машине бесился капиталист в цилиндре. Он грозил демонстрантам кулаками, топал ногами, и на него накидывали смирительную рубашку. Другая машина: шар земной, опутанный цепями капитализма, но рабочий в кожаном фартуке молотом сбивает эти цепи. Третья машина: поп, генерал и кулак в обнимку, над ними тифозная вошь и аршинными буквами лозунг: «Всех паразитов под ноготь!»
— Гляди! — крикнул Петя. — Еще машина!
И мы увидели грузовик, на открытой платформе которого стояла расписная ладья. Сам Степан Тимофеевич Разин сидел в ладье: алая рубаха, подпоясанная широким кушаком, сафьяновые сапоги, волосы в скобку... Да, это был Разин, и все-таки я узнал Илью Захаровича. И крикнул ему, когда грузовик поравнялся с нашим домом:
— Мы здесь!
Илья Захарович услыхал и обернулся резко. Подозвав меня, наклонился над бортом ладьи:
— Маруся где?
— Дома. Леонтий не пустил!
Ответ мой, как видно, больно задел Илью Захаровича. Распрямившись, расправив плечи, поднявшись во весь рост, он крикнул:
— Маруся!
То ли само по себе в этот момент задержалось движение демонстрации, то ли громкий возглас вызвал краткую остановку, только все вокруг вдруг притихло, замерло.
— Маруся! Слышишь?
Она не отозвалась, не появилась, и тогда я опрометью кинулся в дом — я не мог допустить, чтобы такая обида была нанесена Степану Разину.
Без труда нашел я Мари: зарывшись в подушку лицом, она лежала на кровати в комнате Федоровны.
— Вставай сейчас же!
— Не надо, Шурик. Не могу!
— Можешь! Должна! Илья Захарович ждет!
Она продолжала отнекиваться, плечи ее вздрагивали от рыданий, и напрасно, развернув лежавший тут же сверток, я протягивал парчовый сарафан, жемчужный убор...
Вдруг за спиной услыхал негромкое повизгивание. Это был Пушок. Остановясь на пороге, собачка не сводила с меня глаз — ласковых, преданных, умоляющих. С того дня, когда, погнавшись за соседской кошкой, Пушок сорвал мой клоунский выход, я не смотрел на собачку, считал себя с ней в ссоре. Но сейчас меня осенило.
— Бери! — подал я команду.
Пушок только этого и ждал. Взмахнув угодливо хвостиком, он схватился зубами за край жемчужного убора.
— Теперь служи! Слышишь, служи!
Вот когда пригодилась моя дрессировка. Продолжая держать в зубах убор, став на задние лапки, собачка замерла в этом положении.
— Смотри, Маруся! Даже Пушок... Даже он просит тебя!
Мари приподняла голову, увидела собачку и не смогла удержаться, рассмеялась сквозь слезы. Потом воскликнула, блеснув глазами:
— Эх, была не была!
Минутой позже мы вместе появились на крыльце: прекрасная княжна и долговязый мальчишка с собачкой на руках.
Увидя девушку, Илья Захарович — нет, не он, а Степан Тимофеевич Разин — сильным прыжком соскочил с ладьи. Кинувшись навстречу, обнял, принял на руки. И тут же, только успели они подняться в ладью, снова грянули трубы, и всё вокруг заулыбалось, зашумело.
С Пушком на руках я торопился за ладьей. Вряд ли кто-нибудь обращал на меня внимание. Но сам-то я чувствовал себя победителем, почти что Дуровым. Пускай в прошлый раз не удался мой клоунский номер, но зато теперь... Разве я не помог Степану Разину? Разве не одолел зловредного Леонтия?.. Я вприпрыжку спешил за ладьей, и мне казалось, что на рукавах у меня звенят весело бубенчики и что каждый встречный любуется чудо-дрессированным Пушком. Да и собачка точно понимала свои заслуги: сладко жмурилась и облизывалась, опять и опять крутила пушистым хвостом.
После, когда демонстрация закончилась, Илья Захарович обратился к тете:
— Не возражаете, если приглашу Марусю на торжественный митинг? Хотел бы и Шурика прихватить!
Как равный шагал я по улице между Марусей и Ильей Захаровичем. Они о чем-то ласково и тихо переговаривались, но до того ли было мне, чтобы прислушиваться: я все еще был переполнен праздничными впечатлениями.
А на базарной площади ждала неожиданность. Давно ли круглая дощатая постройка была бесприютной, заброшенной. Сейчас она стала неузнаваемой: заново покрашена, ярко освещена, гирлянды над входом и непрерывно идущий народ.
— Как бы к началу не опоздать, — озабоченно сказал Илья Захарович. — Прибавим ходу!
Только успели мы занять места, как открылся митинг. И со всеми вместе я пел «Интернационал». И Илья Захарович, сняв шелковый алый бант, переколол его мне на грудь.
— Ах, господин директор, — нежно прижала меня к себе Мари. — Ах, господин цирковой директор!
Но я не позволил ей так меня называть. Во-первых, не господин, а гражданин, пора бы это помнить. А во-вторых, я вовсе не директор, а клоун, и хочу всегда быть клоуном, только клоуном и ни на что другое не соглашусь!
БЛИСТАТЕЛЬНЫЙ ШПРЕХ
Трудные годы остались позади, и цирк на Фонтанке принарядился вновь, запестрел афишами и анонсами,— теперь уже государственный цирк.
