Я тут же уселась (конечно, настоящее кожаное седло было мягче, но ничего) и, о чудо, тут же взлетела. Сделав пару кругов под стропилами сарая, я поняла, насколько удобнее теперь летать. Это все равно что после самоката сразу же сжать руль горного велосипеда. На улице уже стемнело, и я легко выскользнула на простор. Свечкой ввинтившись в высоту, я подумала, что надо бы как-то отблагодарить взрослых. И, не придумав ничего лучшего, со всего разгону влетела в сарай и подцепила на передок метлы лицом к себе деда Кузю и в то же мгновение умчалась обратно в небо. Крестный пребольно схватил меня своими узловатыми пальцами, ровно клещами, за плечи и в ужасе распахнул глаза и рот. Его развевающаяся на ветру борода была такой потешной, что я от смеха не услышала, что он там говорил мне. Уловила только что-то о земле. И тут же поняла, что, наверное, деду Кузе неудобно лететь спиной, он же ничего не видит, да и мне приходилось лететь чуть-чуть боком, чтобы смотреть вперед.
Я решила вернуться, но теперь перед сараем садилась уже аккуратнее. Дед Кузя почувствовал под собой землю и тут же стал опускаться. Папа подхватил его на руки и перенес на лавочку перед домом, гневно бросив мне:
— Быстро воды!
Я кинулась бегом в дом, сообразив, что сделала что-то нехорошее. Когда я вернулась со стаканом воды, дед Кузя уже почти ровно сидел на лавочке, опираясь лишь одной рукой, другой рукой он теребил ворот рубахи:
Ты не ругай ее, Тимофеич, она ж не со зла, — тут он принял от меня стакан, медленно, маленькими глотками выпил все до дна и поднял на меня глаза, — стар я, Ника, уже для таких игрищ! Ишь, мотор-то и прихватило. — Он стал потирать грудь в области сердца. —– Но ничего, все обойдется, не впервой.
Я стояла, не зная, что сказать. Мне хотелось подойти и обнять крестного, пожалеть его, но я боялась сделать еще что-нибудь не так. И тут папа повернулся ко мне, словно только сейчас заметил:
Ну-ка, марш домой и спать! Никаких полетов сегодня тебе не будет! Совершенно ничего не соображаешь!
Он распалялся все больше и больше.
Ты хоть когда-нибудь будешь думать? Ведунья, называется! А ума ни на грош!
Папа бы еще много чего сказал, это было видно по его лицу, да только крестный его остановил.
Я сначала-то хотела выстоять весь выговор на ногах, но при последних словах очень сильно обиделась на папу и, не говоря ни слова, повернулась и пошла в дом. Там я быстро скользнула в постель и вскоре, к собственному удивлению, задремала, невзирая на обиду.
…Мне тут же привиделось, как меня ругает за что-то папа, совершенно не понимая того, что он не прав. Мне было очень грустно, хотелось плакать, и поскольку я осознавала, что это вроде как понарошку, здесь все можно, я дала волю слезам. А потом подумала, что хорошо бы сделать так, чтобы папа снова стал маленьким мальчиком, ну примерно лет шести-семи, как Ежик, сын маминой подруги. Старше не надо. Тогда, если на него вдруг несправедли– »о наругаются, он вспомнит, что значит быть маленьким, и каково это — терпеть ругань взрослых ни за что.
Да, это будет здорово, когда папа станет маленьким. Так ему и надо. Можно подумать, я хотела, чтобы у крестного прихватило сердце… И как могут взрослые так поступать. Сначала сделал мне такую чудесную метлу, а потом ндруг в дым отругал. И еще обзывался. И сейчас не приходит. А я одна лежу в этом чужом доме. Пришел бы, сел бы рядышком, погладил по голове, я бы прижалась к его руке, и мы бы помирились. Если не придет, то так ему и надо, пусть станет маленьким. Отольются кошке мышки– ны слезки.
Я стала припоминать все прошлые несправедливые обиды. Их оказалось так много, что на глаза еще раз навернулись слезы. Я отплакалась и, успокоившись, окончательно заснула.
Глава VI БЕДА
Ночью меня дважды будил петух-горлопан, но я тут же засыпала. Зато от почти неуловимого шороха под утро проснулась сразу и окончательно, хотя еще спать бы да спать.
По горнице кто-то осторожно ходил. Но странно, ни одна половица не скрипнула, хотя это в принципе невозможно. Я еще на второй день, как мы приехали в Белозе– ро, специально попрыгала по всему полу, чтобы узнать — есть нескрипучие места или нет. И тогда же мне стало понятно, что по полу невозможно сделать ни шагу, чтобы где– нибудь не скрипнуло.
Выждав некоторое время и не шевелясь, я тихонько приоткрыла один глаз и осмотрелась. Ночной мрак уже рассеивался, а на лавочке у стола сидел и смотрел на меня маленький дед Кузя. Ну, уменьшенный, что ли. Такая же борода, такой же прищуренный взгляд, даже телогрейка такая же. Вот только, сидя на лавке, он не доставал макушкой до края стола.
Бедный, пришла мне первая мысль, как же ему неудобно было залезать. Он вертел головой в такт каким-то своим мыслям, дрыгал ногами и был вполне доволен своим положением.
Крестный, — не выдержала я и позвала его шепотом, — что с тобой сталось?
Ух, напугала, — взвился тот в воздух, спрыгивая со скамьи на пол. — Предупреждать надо. Сижу, никого не трогаю, сам готовлюсь попугать. Посмотреть, значит, на твою… ну, как ее?.. О!.. Реакцию. А тут ты со своими глупыми вопросами. Ладно, отвечу, я не твой крестный. Я — домовой Кузя, а вот живу я в доме у Кузьмы Петровича. Вчера хозяин как пришел, так весь вечер про тебя хозяйке баил.
Что-что делал?
Ну, баил — говорил то есть, — продолжал сыпать скороговоркой домовой Кузя. — И ничего в тебе волшебного нет. Девчонка как девчонка! Да. А то хозяин там распелся как соловей — Ника то, Ника се. Где волшебство? Где ум во взгляде, где магические силы, заставляющие вокруг все светиться? Я ничего про звезды не понимаю, но ведь как обрадовался. У нас в деревне отродясь ни одной ведьмы не было. Да и в соседних тоже. Мы с мужиками, ну, с домовыми мужиками, подумали, что хоть вот сейчас жизнь начнется. А то глушь… оно и хорошо, конечно, что глушь, — влияний дурных нет. Дак ведь и геройства иногда хочется. Ну там чтоб хоть посмотреть на дракона. Правда, издаля лучше. Или чтобы к тебе заявился какой-никакой Иван– царевич, а ты бы его съела. А? Может, уважишь старость? Съешь, а? Ну, не царевича, так хоть княжича какого?
Совершенно ошеломленная такой атакой, я уселась на кровати, а ночной гость продолжал болтать, стоя посреди горницы. Он отставил ногу и выпятил вперед грудь, словно ныступал на каком-нибудь митинге по телевизору. При последних словах я обхватила голову руками. Какой царе– иич?! Какое волшебство?! Что за домовой?!
Тут он замолк, просительно глядя на меня, и я успела вставить свой вопрос:
Вы хоть объясните толком, кто вы такой?
Гость явно рассердился:
Да я же сказал уже, домовой я. То есть хранитель дома. Ежели дом из дерева, да в правильном, чистом месте поставлен, да в нем печь большая есть, то обязательно помолится домовой. Ну, правда, надо, чтобы и хозяева понимание имели, чтобы относились по-человечески. Подкормить чтобы. Гостинцев там подбросить. Пока в избе домо– ной есть — пожаров не будет ни за что, дом как поставили, так и будет он стоять хоть тыщу лет. А коли нет нас, то и дом пойдет вразнос: фундамент просядет, стены расползутся и прочие беды: пожары, наводнения. Опять же — крыс я гоняю лучше всякой кошки. Они же умные твари –— знают, в каком доме можно поживиться, а в каком — нет.
Он помолчал немного, почмокал губами и вдруг пригорюнился:
Только все меньше нас. Люди не хотят больше знаться с домовыми. Дома строят где попало, печи не ставят. А ведь только у печки человек становится человеком. Да и моду завели, чуть что — отдают дом другим хозяевам, а нас с собой не берут. А мы ведь всей душой не только к дому прикипаем, но и к семье. Уж как жили! Поколения сменялись, а я до сих пор помню всех. И как прапрадед Кузьмы Петровича по малолетству попал под копыта коню, а дома никого не было. Так он заполз, бедненький, и плачет, и плачет…
Тут Кузя вдруг сам захлюпал носом, но справился с грустными воспоминаниями:
Как хозяева прежние ушли, так домовой и чахнет. Бывает, что и за год с копыт долой.
Я невольно засмеялась, на что Кузя страшно обиделся:
Чего ты смеешься? Так всегда Кузьма Петрович говорит, ежели что. И ты мне зубы не заговаривай. Отвечай, будешь есть кого? Или что-нибудь сказочное сотвори. Нашли сон на замок, ну хоть что-нибудь сделай… Раньше, когда бабки детишкам по вечерам сказки баили, те забьются на печку, и мы за печкой на месте своем уляжемся и все слушаем, слушаем… А потом мечтаешь, чтобы и вправду все это приключилось. Да вот незадача. Край у нас какой– то совсем не волшебный стал.
Тут до меня дошло, что же именно меня сейчас больше всего беспокоило:
Послушайте, а почему я вас вижу? И почему от вашего голоса папа не просыпается?
Дак ведь люди-то простые нас ни видеть, ни слышать не могут. Это уж кому как дано. Ты вот стала ведьмой, так теперь и видишь нас.
Не называйте меня ведьмой, а то я обижусь.
Он страшно удивился:
