Однажды, въ то голодное, тяжелое время, онъ зашелъ къ земляку, московскому шорному торговцу. Къ лавкѣ шестерней, въ богатой каретѣ, подъѣхалъ пожилой помѣщикъ. Купивъ два женскихъ сѣдла, онъ, при выходѣ, какъ бы что-то вспомнивъ, потеръ лобъ и спросилъ купца: нѣтъ-ли, между его земляками, образованнаго и способнаго человѣка, который могъ бы давать его дѣтямъ уроки англійскаго языка? Шервудъ не вытерпѣлъ. Видя, что его землякъ молчитъ, онъ самъ предложилъ незнакомцу свои услуги. Помѣщикъ взглянулъ на купца. Этотъ поддержалъ Шервуда, сказавъ, что молодой человѣкъ, кромѣ природнаго англійскаго и французскаго языковъ, хорошо знаетъ также нѣмецкій и нѣсколько музыку. Помѣщикъ сдѣлалъ по англійски нѣсколько вопросовъ молодому человѣку, объявилъ свои условія и далъ визитную карточку. Шервудъ, узнавъ отъ купца, что это былъ извѣстный богачъ Ушаковъ, на другой день простился съ родителями, уложилъ свой убогій чемоданчикъ и, явился къ Ушакову, уѣхалъ съ нимъ въ его смоленское помѣстье.
Шервудъ въ послѣдствіи, и теперь въ Каменкѣ, часто вспоминалъ эту дорогу, пріѣздъ въ большой и роскошный, барскій домъ, толпу слугъ и двухъ красивыхъ, взрослыхъ дочерей помѣщика, которыя съ любовью бросились на встрѣчу отцу. Баринъ отрекомендовалъ сиротамъ-дочерямъ и ихъ надзирательницѣ, пожилой экономкѣ-француженкѣ, новаго преподавателя. Дворецкій указалъ Шервуду помѣщеніе недавно уволеннаго французскаго учителя. Уроки англійскаго языка начались успѣшно. Ретивый наставникъ былъ обворожительно-услужливъ. За англійскимъ, начались упражненія въ нѣмецкомъ язйкѣ, а по временамъ и игра въ четыре руки на фортепьяно. Учитель, попавъ въ теплый уголъ, на сытый, даже роскошный столъ, обзавелся изъ перваго жалованья приличнымъ, моднымъ платьемъ. Дѣвицы были очень любезны и внимательны, особенно младшая, живая и рѣзвая, почти ребенокъ.
Надзирательница-экономка, страдавшая то нервами, то флюсомъ, болѣе сидѣла въ своей комнатѣ. Ученицы во время уроковъ говорили съ преподавателемъ на языкѣ, непонятномъ для нея и прочей прислуги. Отецъ былъ занятъ хозяйствомъ, выѣздами въ гости и охотой.
Прошелъ годъ. Шервудъ влюбился въ младшую ученицу. Послѣдняя страстно увлеклась красивымъ и угодливымъ наставникомъ.
Деревенская скука и глушь, отсутствіе надзора рано умершей матери и довѣрчивость наемной приставницы сдѣлали свое дѣло. Сперва робкія, письменныя признанія, вздохи, полуслова, потомъ прогулки въ поле, встрѣчи въ саду….
«Увлеклись и забылись!» — сказалъ себѣ однажды, въ оправданіе, Шервудъ, когда уже было поздно. Что предпринять? Какъ и чѣмъ спастись? Медлить было нельзя. Ни отецъ, ни старшая сестра и никто въ домѣ пока еще не подозрѣвали ничего. «Ужасъ! Что, если догадаются?» мыслилъ онъ: «ей-ли быть за мною, за ничтожнымъ, наемнымъ учителемъ, почти слугой? Никогда…. Отецъ не вытерпитъ, не снесетъ позора. Изъ своихъ рукъ убьетъ меня и ее…. Пока есть время, надо найти средство, скрыться куда-нибудь, бѣжать»….
Шервудъ обдумалъ рѣшеніе. Бракъ былъ возможенъ только съ ровней. Онъ рѣшилъ поступить въ военную службу, поскорѣе добиться офицерскаго званія и тогда искать руки дѣвушки. Строя радужныя грезы, полные надеждъ, они простились. Шервудъ сослался на домашнія обстоятельства, сказалъ отцу дѣвушки, что перемѣняетъ родъ занятій, попросилъ у него разсчета и уѣхалъ.
Какъ иностранецъ и сынъ разночинца, Шервудъ могъ опредѣлиться въ армію только простымъ рядовымъ. Онъ придумалъ другое средство: поступилъ опять учителемъ къ дѣтямъ извѣстнаго, со связями, генерала Стааля, и снискалъ его расположеніе. Воспользовавшись поѣздкой генерала по дѣламъ въ Одессу, онъ въ Елисаветградѣ обратился къ нему съ просьбой, помочь ему, для поступленія вольноопредѣляющимся въ новомиргородскій уданскій волкъ. Командиръ полка Гревсъ былъ друженъ съ Стаалемъ, и Шервуда вскорѣ приняли, на тогдашнихъ правахъ — двѣнадцати-лѣтней выслуги на офицерскій чинъ.
Двѣнадцать лѣтъ солдатской, жесткой лямки! — да это цѣлая вѣчность для самолюбиваго и избалованнаго въ дѣтствѣ человѣка, который еще недавно вкушалъ спокойную и такъ хорошо обставленную жизнь иностранца-учителя въ богатыхъ, барскихъ домахъ. Шервудъ подумалъ:
— Ну, для меня будетъ исключеніе; очевидно, примутъ во вниманіе мою недюжинную образованность, знаніе приличій и внѣшній лоскъ. Двѣнадцать лѣтъ выслуги писаны для другихъ; меня скоро замѣтятъ, оцѣнятъ и отличатъ.
Но тянулись недѣли, мѣсяцы; прошелъ годъ, другой и третій. Шервуда не замѣчали. Онъ съ трудомъ, въ концѣ долгихъ усилій, добился одного:- изъ фронта, узнавъ его грамотность и хорошій почеркъ, его взяли писаремъ въ канцелярію полковаго комитета. Вѣсти изъ Смоленской губерніи приходили рѣдко, а вскорѣ и вовсе прекратились. Переписка шла черезъ экономку, которую теперь, очевидно, разсчитали. Изъ Москвы отъ родителей шли нерадостныя извѣстія: та же безпомощность, тѣ же горе и нищета. А тутъ еще строгое и требовательное начальство, вѣчное корпѣніе въ душной комнатѣ, съ перомъ, и ни проблеска лучшихъ надеждъ.
Шервудъ не вынесъ служебныхъ невзгодъ. При всей своей смѣтливости, пронырливомъ и вкрадчивомъ нравѣ, онъ потерялъ обычное спокойствіе духа, сталъ пренебрегать занятіями въ канцеляріи и наконецъ безобразно запилъ.
Небритый и нечесанный писарь, съ протертыми локтями и въ дырявыхъ, съ голыми пальцами, сапогахъ, случайно привлекъ къ себѣ вниманіе майора, начальника канцеляріи. Арестъ и всякіе штрафы не помогли. Майоръ, узнавъ о происхожденіи писаря, призвалъ его къ себѣ и сталъ усовѣщивать, стыдить.
— Да, что съ тобой? — спросилъ онъ, послѣ долгихъ распеканій, вглядываясь въ заспанное и опухшее лицо писаря: не знаешь развѣ? да я рапортомъ…. да ты у меня….
Слезы брызнули изъ глазъ Шервуда. Вытянувшись передъ начальникомъ, онъ судорожно мялъ въ рукахъ фуражку и молчалъ.
— Ты, батенька, отличныхъ способностей, — произнесъ майоръ, желая нѣсколько его ободрить: шутка-ли! знаешь ариѳметику, языки…. ну, разныя тамъ ремесла…. прежде велъ себя прилично, барышней… а теперь! откуда такая блажь?
Губы писаря дрогнули.
— Ваше высокоблагородіе! — проговорилъ онъ: вы обратили на меня милостивый взоръ….
— Ну, да, да!
— Хотите здать причину…. вотъ она….
И Шервудъ безъ утайки разсказалъ майору все свое прошлое, въ томъ числѣ и роковой смоленскій случай. Майоръ развелъ руками.
— Пять лѣтъ я бился, — заключилъ Шервудъ: извольте узнать, на смотрахъ обходили; что было, издержался, а производства все не видать…. Хотѣлъ я и руки на себя наложить, вотъ какъ передъ Богомъ! и дезертировать за границу, въ Грецію, гдѣ люди бьются за свою свободу…. Горе сломило, не стерпѣлъ….
Шервудъ говорилъ съ чувствомъ, толково и умно. Майоръ сперва было вспылилъ: «вотъ вы, головорѣзы! а? куда дернулъ! у меня, братецъ, то-же семья, дѣти….» Онъ не щадилъ доводовъ, укорялъ.
— Черезъ головы другихъ затѣялъ, вертунъ, перескочить! — горячился майоръ, пыхтя и расхаживая по комнатѣ: назначено двѣнадцать лѣтъ, ну, и терпи. Гдѣ твои такія заслуги, права? Теперь, батенька, не военное время. И родовые дворяне, вонъ, не тебѣ иностранцу чета, ждутъ, переносятъ! Я самъ, братецъ ты мой, не изъ богатыхъ, сколько тянулъ….
Мысль объ оставленной, страдающей дѣвушкѣ смягчила майора.
— Изволь, помогу, — проговорилъ онъ наконецъ, подумавъ: но прежде самъ исправься, приведи себя въ должный видъ. О рюмкѣ болѣе ни-ни….
— Явите божескую милость.
— Попытаюсь, говорю, есть аудиторскія дѣла, кое-что можетъ найду и по механикѣ…. А пока вотъ тебѣ приглашеніе, — заключилъ майоръ: приходи каждый день ко мнѣ обѣдать. Отличишься, то-ли тебя, по способностямъ, ждетъ?
Слова майора подѣйствовали. Шервудъ остепенился, сталъ исполнять казенныя и неурочныя частныя порученія, обзавелся инструментомъ, ободрился и принялъ прежній, приличный видъ. Ему дали унтеръ-офицерскіе погоны, и онъ уже запросто бывалъ у майора.
Лѣтомъ 1825 года, въ Новомиргородѣ, въ полковнику Гревсу заѣхалъ его пріятель, Александръ Львовичъ Давыдовъ. За обѣдомъ разговорились о хозяйствѣ. У полковника, въ это время сидѣлъ и майоръ. Гревсъ подмсѣивался надъ помѣщичьими доходами. Ѣли устрицы.
— Полковые командиры, cher ami, хе-хе, не знаютъ неурожаевъ, — сказалъ онъ, попивая шабли: сравни хоть бы меня — вѣдь я живу, какъ-бы владѣлъ восемнадцатью тысячами душъ.
— Хорошо тебѣ! — возразилъ Александръ Львовичъ: у насъ съ братомъ въ Каменкѣ иное…. Третье лѣто засуха, недородъ. Была отличная, доходная мельница и та теперь безъ дѣла.
— Почему?
— Мало у насъ ученыхъ механиковъ; купишь хорошую, заграничную машину, испортилась и валяется, хоть брось. Мельницу намъ наладилъ нѣмецкій мастеръ; пока онъ жилъ, не было отбоя отъ помола, на весь околотокъ работала, а умеръ, некому поправить, стоитъ.
Майоръ вспомнилъ о Шервудѣ. Онъ сказалъ о немъ полковнику.
