— Хорошо тебѣ! — возразилъ Александръ Львовичъ: у насъ съ братомъ въ Каменкѣ иное…. Третье лѣто засуха, недородъ. Была отличная, доходная мельница и та теперь безъ дѣла.
— Почему?
— Мало у насъ ученыхъ механиковъ; купишь хорошую, заграничную машину, испортилась и валяется, хоть брось. Мельницу намъ наладилъ нѣмецкій мастеръ; пока онъ жилъ, не было отбоя отъ помола, на весь околотокъ работала, а умеръ, некому поправить, стоитъ.
Майоръ вспомнилъ о Шервудѣ. Онъ сказалъ о немъ полковнику.
— Какой это? — спросилъ Гревсъ: бѣлолицый такой, смѣлые, красивые глаза?
— Онъ самый…. отличный, могу сказать, знающій и способный механикъ…. у меня по аудиторской, въ канцеляріи…. Вашу коляску намедни какъ починилъ….
— Ну, да, именно! — съ удовольствіемъ произнесъ полковой командиръ: возьми его, Александръ Львовичъ; что ему тутъ мотаться…. пусть этотъ годдемъ заработаетъ у тебя. Пришлю съ нимъ и устрицъ.
Шервудъ былъ отпущенъ въ Каменку. Тамъ ему дали помѣщеніе во флигелѣ дворецкаго, мастерскую, и вскорѣ онъ занялся исправленіемъ нельницы. — «Угожу Давыдовымъ, заслужу и у полковника!» разсуждалъ онъ: «майоръ поддержитъ; скоро высочайшій смотръ. Авось вывезетъ судьба.»
--
Въ Каменкѣ смѣтливый и ловкій Шервудъ, ставъ опять на путь частныхъ отношеній и услугъ, ко всему внимательно прислушивался и все замѣчалъ. Возвращаясь съ мельницы на рабочій дворъ, гдѣ стоялъ флигель дворецкаго, онъ толковалъ съ барскими и пріѣзжими слугами: что дѣлаютъ господа и куда ѣздятъ, кто барскіе гости, богаты-ли, знатны-ли и гдѣ живутъ? Угождая господамъ, Шервудъ не забывалъ и прислуги: тому оправлялъ женщины серьги, этому лудилъ чайникъ для сбитня, паялъ колечко или починялъ сундучекъ. Пожилъ онъ такъ недѣли три. Ѣлъ опять сыто, спалъ вдоволь, въ работѣ на мельницѣ ничѣмъ не былъ стѣсненъ. Скучно бывало подъ часъ, и не предвидѣлось впереди ничего особеннаго, чѣмъ онъ могъ-бы сразу и неожиданно выбиться изъ тѣсной, обыденной колеи. Лучшее общество было недоступно. Въ барскій домъ хотя изрѣдка его пускали, но какъ рабочаго, и съ чернаго крыльца. Сажали его и въ столовой, но особо, въ углу, за перегородкой.
Былъ на исходѣ іюнь. Шервуду дали починить сѣдло старшей барышни. Онъ выпилилъ новый ленчикъ, поправилъ и щегольски, заново отдѣлалъ все сѣдло. Черноглазая, семнадцатилѣтняя красавица Адель, на глазахъ снявшаго фуражку механика, сѣла, въ соломенной шляпкѣ, съ алыми лентами, на сѣраго, съ куцымъ хвостомъ, скакуна и, въ сопровожденіи стараго берейтора, поскакала за Каменку, въ лѣсъ, на зеленѣющіе холмы. Шервудъ только вздохнулъ, вспоминая улетѣвшіе, былые годы, иную деревню, дѣса и холмы, и иную, теперь также недосягаемую красавицу. Онъ ушелъ на мельницу блѣдный, едва помнившій себя, и тамъ чуть не плакалъ: грызъ съ бѣшенства ногти и мысленно проклиналъ всѣхъ и все.
Шервуда давно уже поразило одно обстоятельство. Онъ сталъ замѣчать, что въ Каменку, гдѣ, за отсутствіемъ старшаго брата, хозяйничалъ Василій Львовичъ Давыдовъ, въ опредѣленные дни, и именно по вечерамъ, каждую субботу, съѣзжались одни и тѣ же гости, почти исключительно военные. Онъ сталъ узнавать отъ прислуги ихъ имена. Тутъ были: генеральнаго штаба поручикъ Лихаревъ, штабъ-докторъ второй арміи Яфимовичъ, подпоручикъ полтавскаго пѣхотнаго полка Бестужевъ-Рюминъ, подполковникъ, командиръ конно-артиллерійской роты Ентальцевъ, нынѣ батальонный командиръ черниговскаго полка — подполковникъ Муравьевъ-Апостолъ, отставной штабсъ-капитанъ гвардіи Поджіо и другіе. Шли толки, что ждутъ и другихъ гостей, въ томъ числѣ командира вятскаго пѣхотнаго полка, полковника Пестеля.
— «Что бы это значило?» — началъ разсуждать Шервудъ, прислушиваясь въ толкамъ семьи дворецкаго о посѣтителяхъ Каменки: «въ карты они не играютъ, не кутятъ, не пьютъ…. съ дамами видятся только за чаемъ, да ужиномъ, сидятъ въ пристройкѣ Василія Львовича, либо на верху, и на другой день разъѣзжаются…. Военные! ужъ не затѣвается-ли куда походъ? Что-то, по слухамъ, неладно въ Польшѣ и какъ-бы опять на австрійской границѣ…. Что, если и впрямь, война, походъ? Очевидно, держатъ въ тайнѣ, готовятся…. Узнать-бы и заранѣе попроситься въ дѣйствующій отрядъ.»
Однажды, въ субботу, Шервудъ послѣ ужина ходилъ по двору. Его мучили сомнѣнія, неизвѣстность. Таинственныя бесѣды пріѣзжихъ дразнили его любопытство. Онъ прошелъ въ садъ, миновалъ нѣсколько дорожекъ, возвратился къ калиткѣ и поднялъ голову. Часть верхняго этажа была освѣщена. Одно изъ оконъ было не совсѣмъ прикрыто занавѣской. Ночь была звѣздная, но безъ мѣсяца. Часть неба застилалась облаками.
Шервудъ оглянулся, примѣтилъ вблизи лѣстницу, служившую для закрытія ставень, прислонилъ ее въ стѣнѣ и полѣзъ къ верхнему окну. Онъ уже былъ не вдали отъ подоконника, видѣлъ тѣни, колыхавшіяся по рамѣ, и готовился, изъ-подъ занавѣски, разглядѣть, что происходитъ въ комнатѣ. На дворѣ, за калиткой, послышались шаги. Шервудъ быстро спустился на землю.
— «Нѣтъ», сказалъ онъ себѣ: «хоть отъ деревьевъ здѣсь и темно, на бѣлой стѣнѣ легко могутъ разглядѣть….» Онъ опять прошелъ въ садъ. Походивъ по ближней полянѣ, онъ долго приглядывался къ свѣту въ верхнихъ окнахъ. Руки и ноги его дрожали, любопытство было до крайности возбуждено. Обычная вечерняя возня во дворѣ понемногу затихла. Перестали скрипѣть и хлопать двери въ домѣ, на кухнѣ и въ людскихъ. Прислуга, мало по малу, разбрелась по своимъ угламъ. У амбара пересталъ постукивать въ доску сторожъ. На деревнѣ все также смолкло. Наступила полная тишина.
Шервудъ вышелъ изъ сада, поднялся на переднее крыльцо и, подождавъ съ минуту, бережно отперъ дверь въ сѣни. Осмотрѣвшись въ полу-тьмѣ, онъ нащупалъ крутую, каменную лѣстницу, подумалъ: «это на верхъ…. если наткнусь на кого-нибудь, скажу, что по дѣлу къ хозяину!» и, чуть касаясь ступеней, сталъ медленно подниматься. Нѣсколько разъ онъ останавливался, прислушиваясь. Его тревожилъ скрипъ собственныхъ сапогъ. Въ верхней передней не было никого. — «Прислуга, очевидно, съ разсчетомъ услана внизъ!» — мелькнуло въ умѣ Шервуда. Изъ смежной комнаты въ дверную щель передней пробивалась полоска свѣта; изъ-за двери ясно слышались оживленные голоса.
«Такъ и есть», — подумалъ Шервудъ, «обсужденіе похода…. готовится война…. Но какъ бы не попасться, получше разслышать?» — Онъ осмотрѣлся, снялъ сапоги, чтобы не скрипѣли, взялъ ихъ подъ мышку, подошелъ на цыпочкахъ къ заманчивой дверя и, замирая, приложилъ къ замочной скважинѣ сперва глазъ, потомъ ухо. Онъ наблюдалъ нѣсколько мгновеній, отрывался отъ двери и опять жадно въ ней припадалъ. Кровь бросилась ему въ голову. Сердце билось такъ сильно, что онъ схватился за грудь и едва устоялъ на ногахъ.
V
Вокругъ большаго, заваленнаго бумагами стола, какъ разглядѣлъ Шервудъ, помѣщались всѣ обычные посѣтители Каменки. Ближе другихъ, у лѣвой стѣны, сидѣлъ хозяинъ, Василій Львовичъ Давыдовъ. Вправо и бокомъ, также у двери, располагался пріѣхавшій въ тотъ день, коренастый и строгій лицомъ, полковникъ Пестель. За нимъ, съ перомъ въ рукѣ, надъ бумагой, сидѣлъ, въ свитскомъ мундирѣ, длинно-волосый и худощавый, съ выразительными глазами, подпоручикъ Лихаревъ. Пестель, съ рѣшительно протянутою рукой, что-то кончилъ объяснять. Лихаревъ, взглядывая на говорившаго, наклонялся, быстро записывая. Шервудъ затаилъ дыханіе и сталъ слушать. Первыя слова Пестеля бросили его въ холодъ и жаръ. «Онъ предсѣдатель, отбираетъ голоса…. что за диво?» — подумалъ Шервудъ. Пестель кончилъ. Началось общее разсужденіе. Французскій, съ примѣсью русскихъ выраженій, говоръ то затихалъ, то обновлялся съ новою силой. Шервуду становилось понятно и ясно нѣчто совершенно неожиданное, изумительное, повергшее его въ нервную дронь. До него долетали слова: «да вѣдь такъ рѣшено» — «въ Польшу отвѣтить отъ имени союза» — «наше общее дѣло» — «Васильковская и Тульчинская управы» — «Мордвиновъ что? аристократъ!» — «Петербургу дать новый совѣтъ! къ черту Аракчеева!» — «на голоса!» — Говорили рѣчи Поджіо, Бестужевъ-Рюминъ и Муравьевъ. Лихаревъ записывалъ рѣшенія.
— Цензъ избирателей, произнесъ Юшневскій: до пяти сотъ фунтовъ серебра, избираемыхъ до трехъ тысячъ фунтовъ…. это дико! гдѣ у насъ серебро?
— Крестьянъ освободить съ землей, — кричалъ Яфимовичъ.
— Не всѣ согласятся! безъ земли, съ одними дворами! возражали Поджіо и Ентальцевъ: еще назовутъ грабежомъ.
— Къ черту тупое меньшинство! вѣче! вспомните Новгородъ, Псковъ! — кричалъ, покрывая голоса прочихъ, Мишель.
Сомнѣнія не было. Передъ Шервудомъ происходило засѣданіе тайнаго, политическаго общества.
Онъ перевелъ дыханіе, хотѣлъ еще слушать. Но Василій Львовичъ всталъ и, со словами:- «и такъ, воля крестьянъ, въ общемъ, рѣшена!» взялся за шнурокъ звонка. Остальные также, отодвигая кресла, встали. Шервудъ отпрянулъ отъ двери и опрометью, чуть помня себя, сбѣжалъ по лѣстницѣ. Въ сѣняхъ онъ въ ужасѣ прижался въ углу. Мимо его, зѣвая и охая, прошелъ снизу разбуженный звонкомъ Емельянъ.
