— Это вы так считаете, — буркнул он раздраженно.
— Идем дальше. Даже если бы мы и нашли эту причину, она может оказаться ложной или просто иллюзией, так как моя гипотеза констатирует, что причина нам недоступна в принципе.
У.К. сосредоточился на шахматных фигурах.
— Всякая религия, которая чего-нибудь стоит, призывает своих приверженцев сражаться за веру. Так что вперед, мой друг. Я не убедил вас, вы не убедили меня. И вряд ли теорема Байэса поможет нам сдвинуться с начальной точки.
— Да, это так, — согласился майор.
И мы принялись за игру.
Если до сих пор позволительно верить во Фрейда — другого Бога, Который Обанкротился, — я бы сказал, что У.К. следует еще раз страстно уверовать, чтобы больше всего на свете ему захотелось пасть ниц перед Крестом.
Как может разумное творение верить в нелепости христианства? Как можно не видеть в истории Христа образчик бесчисленных языческих мифов, вековечную выдумку о принесенном в жертву божестве, его прославлении и воскресении? Как современный человек может верить этому нагромождению суеверий — первобытных, средневековых и всех последующих? Это загадка. Хотя — и дело здесь не в скромности — простая честность требует признать, что в течение всей истории католической Церкви было немало верующих мужчин и женщин, чей интеллектуальный уровень и душевная тонкость намного выше моих.
Епископ из Гиппона[36], или Фома Аквинский, или Томас Мор, или (возможно, лучший для меня образец) одна из последних канонизированных святых, мученица Холокоста Эдит Стайн[37], — каждый из них мог бы разбить в пух и прах мои жалкие сомнения. Что до майора, даже я способен развенчать его неубедительные инвективы.
Может быть, вера и сомнение обусловлены генетически? Существует ли внутри нас такой переключатель, который включается или выключается при зачатии или во время внутриутробного развития? Я не делаю вид, что знаю ответ. Доказательства за религиозную истину полны изъянов, доказательства против бесполезны. Некоторые люди, видимо, предрасположены к вере, другие — нет. Я знаю только одно: то, что мне представляется откровенной бессмыслицей, может быть неоспоримым символом веры для другого.
ПИШ, КАК Я УЖЕ ГОВОРИЛ, приобрел известность как Баал Шем из Ладлоу. «Баал Шем» означает «обладатель Имени» — так когда-то называли тех, кто овладел тайным знанием Tetragrammaton[38] и других «священных имен» Бога и мог творить чудеса. Я давно почувствовал духовное родство с этим Фолшем и потратил впустую немало часов, чтобы разузнать о нем все, что только можно. (Пожалуй, «впустую» — слишком сильно сказано. Эти изыскания освежили в памяти древнееврейский, расширили и углубили мои познания. Я полюбил рыться в Талмуде, в каббалистических текстах, в трудах раввинов и сочинениях по магии. Я сделался до некоторой степени гебраистом[39], хоть и дилетантом.) К счастью, материалов о Пише здесь, в Бил-Холле, было предостаточно. Когда Фолш жил в Ладлоу, они с сэром Персифалем Билом были по-настоящему близки.
Собственно, когда-то я думал написать биографию Фолша и за несколько лет накропал довольно много, больше 350 страниц, но сейчас сомневаюсь, что закончу. А жаль, поскольку то немногое, что сегодня мир знает о Фолше, содержится в предисловии Лестера Бредли к сборнику Горация Уинстенли «Рассказы Баал Шема из Ладлоу» (1936). Бредли, преданный член хасидской общины, наивно полагал, что биографические подробности, представленные в рассказах, вполне достоверны. Уинстенли же, кажется, не подозревал, что сами «Рассказы» были всего лишь интерпретацией более ранних легенд ребе Израиля бен Елиезера (1700–1760), Баал Шема Това, основателя хасидизма. Для меня совершенно ясно, что эти рассказы писались с единственной целью — внушить новым приверженцам истинной веры, сколь доблестна была жизнь их учителя, Баал Шема из Ладлоу, и объяснить им, что сотворенные им чудеса не уступают чудотворству великих мудрецов иудаизма. И мы почти готовы поверить в чудеса, сотворенные в Зорнижице, и в Чечельнике, и в Польше — да и повсюду, где существовала черта оседлости в восемнадцатом веке, — как бы нелепо для нашего уха ни звучали эти названия. Но Уинстенли, кажется, совершенно упускает из виду тот факт, что благочестивая община[40] могла быть только в Уигене, Чепстоу, Хэррогейте или Тёнбридж-Уэлсе, но не в неведомом захолустье.
Вот, например, отрывок из письма, полностью опубликованного в приложении к «Рассказам». Письмо с амбициозным названием «Благовещение» якобы написано Джеймом Пардо, одним из членов кружка студентов-мистиков, близких к раввину Фолшу. Оно адресовано Дэниелу Рабэку, преуспевающему дельцу, жившему в Амстердаме, который сам был ученым человеком и покровителем учености. Почему Пардо решил именно через Рабэка донести до европейского еврейства известие о том, что Фолш пребывает в общении со Святым Духом, неясно.
Из своего великого кладезя сокровищ Святой Единый, да будет благословенно Его Имя, одарил нас одним из драгоценнейших сокровищ, самой блистательной из своих жемчужин. Я говорю о живом светоче и слуге Б-га, моем благородном мастере и несравненном учителе, его милости ребе Соломоне Рубене Хаиме Фолше. Великий и могущественный ангел, maggid, открылся этому святому человеку и целых два года посвящал его в божественные тайны.
Позвольте мне теперь рассказать о чудесах. Ангел громко говорил устами ребе Фолша, но мы, его ученики, ничего не слышали! И вот ангел поведал ребе священные тайны! Уста ребе двигались, казалось, он обращался к нам, своим ученикам, но беззвучно. Между тем его святое тело увеличилось в объеме, как будто наполнилось воздухом, сделалось круглым, похожим на раздувшийся мочевой пузырь нечистого животного, которое зимним днем жестокие нееврейские мальчишки (и мужчины тоже!) гоняют по городу. Сначала мы испугались, что наш ребе лопнет, но когда мы приблизились, он медленно поднялся в воздух, наклонившись вперед, словно преклоняясь пред Ковчегом Завета, и мягко подпрыгнул под потолок. Все это время он безмолвно обращался к нам. К счастью, мы привыкли к сим святым посещениям и больше не тревожились за него.
Алгел открыл нашему учителю много тайн Торы. Теперь ребе преисполнился великой мудрости, и ему стали ведомы скрытые целебные свойства всех растений и язык зверей. Науку толкования по чертам лица человека и линиям его руки он знает, как азбуку. Он может ночью и днем посмотреть на небеса и увидеть как по-писаному, что случится с нами, евреями, — добро ли, если Бог даст, или несчастье, избави Боже. Он знает все события прошлого, а также причины и корни всех явлений. Короче говоря, ангел открыл ему все.
Но что вы можете подумать обо мне, ваша милость, услышав от меня, что наш ребе подпрыгнул под потолок! Я вам расскажу, что следует за посещением ангела. Раздается громкий шум, — баррр-аакк! баррр-аакк! — словно вдруг налетел ветер. Потом, выслушав откровение, мой учитель всякий раз медленно приобретает свой обычный вид и возвращается в свое кресло, а в воздухе еще какое-то время витает восхитительный запах жженого сахара.
Осмелюсь утверждать, что у этих «Рассказов» есть свое очарование. По правде говоря, они мне, пожалуй, нравятся. Некоторые из них даже поучительны и похожи на евангельские притчи. Однако реальная жизнь человека, который стал Пишем, намного интереснее той пародии, которую предлагают нам Бредли и Уинстенли. Но это мой конек, и лучше я с него слезу.
КОГДА ВЕСНОЙ 1942 ГОДА подошло время еврейской пасхи, мой отец почувствовал зуд. В Париже наша семья не очень-то придерживалась канонов иудаизма. Разумеется, мы жили среди евреев и благодаря торговле отца ежедневно общались с ними и отмечали, хоть и от случая к случаю, даты и праздники, но ни в малейшей степени не были религиозны. В шесть лет меня отдали в ближайший хедер[41], где учили читать и писать, а со временем говорить на древнееврейском и арамейском языках и готовили к бар-мицве[42]. Само собой разумеется, эти занятия дополняли обычные уроки в школе. Настаивать, чтобы я посещал хедер, моего отца побуждал некоторый атавистический императив, мать же была к этому совершенно безразлична. Помню, что отец называл меня своим kaddishl и говорил, что, когда он умрет, я буду читать по нему кадиш — поминальную молитву. Мать находила его отвратительным.
Но теперь мы были в Орлеане, в оккупированной зоне, и хотя для квартирной хозяйки мы не делали секрета из нашего еврейства, но, живя среди христиан, под нависшей над нами угрозой разоблачения, не могли вести себя как прежде. Иудаизм моего отца был, так сказать, вирусом, дремавшим на протяжении почти всей его семейной жизни, и теперь он пробуждался в Орлеане всякий раз накануне любого значительного события по еврейскому календарю.
