Язык, разумеется, лишь выражает этот духовный опыт, но он же, будучи инструментом выражения, и определяет, задает этот опыт»50.
Все вышесказанное позволяет задать несколько вопросов. В чем суть духовного опыта, который, оказывается, невозможно применить для жизнестроительства? Может ли такой опыт быть самоценным, то есть неконвертируемым в другие пространства и культуры? И если да, то как быть с часто прокламируемой мессианской ролью русского народа? Мы бы ответили на эти вопросы так. Русский социальный опыт – уникален, благодаря соединению в себе страстного духовного вопрошания и не менее страстного отрицательного мироощущения. Но именно поэтому сомнительна его мессианская роль, ибо этот опыт неповторим и вряд ли будет взят на вооружение народами, истории которых основывались на принципиально противоположных жизненных установках. И как социальные практики западного жизнеустройства (при всей их соблазнительности) всегда будут наталкиваться на жесточайшее сопротивление при попытках их воплощения, как несоответствующие символической ценности, так и русская «неуспокоенность и духовная углубленность» вряд ли окажется приемлемой для гедонистически настроенных народов современного цивилизованного мира.
В заключение необходимо отметить, что любой социум, в том числе русский, – это не полюса, а спектр разнообразных характеров, типов и способов отношения к жизни, включая сибаритов, «чистых западников», деловых людей, но тяготение к уже указанным полюсам, с одной стороны, жизнеотрицания, а с другой стороны, яростного стремления к идеалу, создает силовое и устойчивое поле, которое сдвигает, окрашивает любое сознание, подпадающее под его действие. Также надо отметить, что, несмотря на очевидно распространенное негативное мироощущение, оно совершенно не обязательно должно приводить к самоубийственным стремлениям, ибо сдерживается антропологическими пределами, стремлением к сохранению и поддержанию жизни. Весь вопрос только в том: какой именно жизни? Такой, как была, есть и, скорее всего, будет. Убогой, если судить по нищенскому и неустроенному быту, и значительной, если оценивать ее по результатам «уникального духовного опыта и творчества».
1 Ключевский В. О. Исторические портреты. М., 1990. C. 30.
2 Там же.
3 Бердяев Н. Судьба России. М., 1918. C. 6.
4 Там же.
5 Там же.
6 Гумилев Л., Панченко А. Чтобы свеча не погасла. Л., 1990. C. 43.
7 Федотов П. Святые Древней Руси. Париж, 1931.
8 Федотов П. Святые Древней Руси. C. 96
9 Аверинцев С. Византия и Русь: два типа духовности // Новый мир. 1988. № 8. C. 231.
10 Там же.
11 Гумилев Л., Панченко А. Чтобы свеча не погасла. С. 44.
12 Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая степь. М., 1989. С. 267.
13 Аверинцев С. Византия и Русь: два типа духовности. С. 231.
14 Аверинцев С. Византия и Русь: два типа духовности. С. 231.
15 См.: Гумилев Л., Панченко А. Чтобы свеча не погасла. С. 45.
16 Ключевский В. Исторические портреты. С. 57.
17 Там же. С. 60.
18 Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая степь. М., 1989. С. 229.
19 В русле данной статьи возможно лишь упомянуть и непосредственно теологический аспект, именно связь русского православия с учением Дионисия Ареопагита о «таинственном» апофатическом Богословии, развивающем представления о безусловной неопределимости и неописуемости Бога.
20 Интересно сопоставить численность населения разных стран в это время: Франция – 9 млн; Италия – 5 млн; Сицилия – 2 млн; Киевская Русь – 5,36 млн; Польша, Литва, эсты – 1,6 млн; Англия в 1089 г. – 1,7 млн (Урланис Б. Ц. Рост населения в Европе. М., 1941).
21 Ключевский В. Исторические портреты. С. 30.
22 Бердяев Н. Русская идея // Вопросы философии. 1990. № 1. С. 127.
23 Там же. С. 91.
24 Бердяев Н. Русская идея . С. 83.
25 См.: Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая степь. М., 1989. С. 253.
26 Бердяев Н. Русская идея. С. 83.
27 Там же.
28 Бердяев Н. Русская идея. С. 83.
29 Там же.
30 Там же.
31 Федотов Г. П. Россия и свобода // Знамя. 1988. № 12. С. 220.
32 Аверинцев С. Византия и Русь: два типа духовности. С. 220.
33 Федотов Г. П. Россия и свобода // Знамя. 1988. № 12. С. 220.
34 Там же. С. 202.
35 См.: Бердяев Н. Русская идея. С. 93.
36 Федотов Г. П. Россия и свобода // Знамя. 1989. № 1. С. 204.
37 Там же.
38 Бердяев Н. Русская идея. С. 128.
39 Ключевский В. О. Исторические портреты. С. 36.
40 Там же. С. 35.
41 Там же. С. 38.
42 Приведем два высказывания, вполне выражающие позиции авторов на эту тему: «Если хотите, человек должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив. Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас же сделается глубоко несчастен» (Ф. М. Достоевский). «За дверью счастливого человека должен стоять кто-нибудь с молоточком, постоянно стучать и напоминать, что есть несчастные и что после непродолжительного счастья наступает несчастье» (А. П. Чехов).
43 Бердяев Н. Русская идея. С. 104.
44 Бердяев Н. Русская идея. С. 104.
45 При таком рассмотрении вопроса Л. Толстой с его жаждой опрощения, неприятия «сложной» иерархизированной жизни и стремлением к идеальному миропорядку – действительно «зеркало русской революции», потому что является выразителем взглядов, отрицающих «мир» как зло.
46 Поэтому исследуемый в данной статье «пессимизм» русского человека точнее может быть назван «мрачным оптимизмом».
47 Здесь нельзя не вспомнить о гипотезе Сепир-Уорфа, согласно которой структура языка определяет структуру мышления и способ познания внешнего мира. Соотношение русского языка и русской истории является, возможно, наиболее убедительным доводом в пользу справедливости этой гипотезы.
48 Кульчинский Г. Безъязыкая гласность // ХХ век и мир. 1990. № 9. С. 44.
49 Кульчинский Г. Безъязыкая гласность. С. 44.
50 Там же. С. 45-46.
1990
Черные мысли о свободе
Комплекс прогрессивных идей типа «люди равны перед законом (или Богом) вне зависимости от своей классовой или национальной принадлежности» или «мораль в высокоразвитом демократическом обществе выше морали тоталитарного государства» как бы не требует доказательств и действительно вполне соответствует длительным периодам в жизни человечества.
Когда в такие периоды появляются те или иные регрессивные («человеконенавистнические) теории вроде «расового и классового превосходства», это кажется нелепым анахронизмом, произведением незрелого или извращенного ума, своеобразным сбоем в «поступательном движении человека к счастью». История фашизма в Германии или коммунизма в России представляется чем-то вроде массового психоза, заблуждения, ошибки развития.
Однако более или менее регулярные катаклизмы, вспышки насилия, региональные или мировые войны подталкивают нас к выводу, что у войны и мира разные законы. Эпохи веры в человека и его разум сменяются периодами сомнения или даже отвращения к человеческой натуре, способной на невиданную и неоправданную жестокость по отношению к себе подобным. Мир сменяется войной, период ренессанса периодом декаданса; мироощущение в конце, начале и середине войны различается настолько существенно, что можно говорить о разных «моделях поведения» человека в разные периоды истории.
К разряду «человеконенавистнических» теорий (а точнее, воззрений, порожденных неверием в силу человеческого разума) в разное время относились труды таких непохожих философов, как Т. Мальтус, Ф. Ницше, К. Леонтьев, О. Шпенглер, М. Хайдеггер, X. Ортега-и-Гассет и др. Единственным, что сближало их, было неверие в прогресс и в возможность накопления человечеством позитивного или нравственного опыта. Иначе говоря, ошибки и заблуждения прошлого (как и технологический прогресс) не предохраняют от повторения их в будущем. Поэтому региональные конфликты и мировые войны происходят с определенной периодичностью, вызываются не столько социальными и историческими причинами, сколько накоплением в душах агрессивности, и, принося с собой разрушение и смерть, одновременно регулируют многие процессы, в том числе нравственное осознание человеком своей природы. И той опасности, которую она представляет.
Очень часто то, что оценивается современниками как «борьба за свободу», на деле оказывается лишь реализацией скопившейся агрессивности, требующей выхода. Вот как об этом пишет Валерий Ронкин в статье, опубликованной в журнале «XX век и мир»: «Когда массами овладевает страсть к насилию – оно свершается. Конечно, всегда находятся те, кто греет на этом руки. Когда горит дом, воры пользуются пожаром, но не всякий раз они являются поджигателями, и уж точно не они виноваты в пожароопасности горящего объекта». Пожароопасна сама натура человека.
Однако война, насилие – это бумеранг. С одной стороны, войны оборачиваются горой трупов не только в стане врагов, но и среди своих, с другой – процесс насилия, убийства вызывает отвращение к себе и растрачивает былую агрессивность. Или, точнее, в процессе убывания агрессивности человек перестраивает модель поведения, сначала все больше возмущаясь ужасами войны, а потом и собой как носителем агрессивного начала. Усталость от войны способствует пацифистским настроениям, просыпается человеколюбие, люди вспоминают о традиционной морали, начинают мечтать о спокойном, мирном труде и ищут виноватых в виде своих или чужих правительств, а также тех, кто использовал их порыв к насилию в корыстных целях.
