1928
13. Фокстрот
В ботинках кожи голубой,В носках блистательного франта,Парит по воздуху геройВ дыму гавайского джаз-банда.Внизу – бокалов воркотня,Внизу – ни ночи нет, ни дня,Внизу – на выступе оркестра,Как жрец, качается маэстро.Он бьет рукой по животу,Он машет палкой в пустоту,И легких галстуков извилинаНа грудь картонную пришпилена.
Ура! Ура! Герой парит —Гавайский фокус над Невою!А бал ревет, а бал гремит,Качая бледною толпою.А бал гремит, единорог,И бабы выставили в пляскеУ перекрестка гладких ногЧижа на розовой подвязке.
Смеется чиж – гляди, гляди!Но бабы дальше ускакали,И медным лесом впередиГудит фокстрот на пьедестале.
И так играя, человекРодил в последнюю минутуПрекраснейшего из калек —Женоподобного Иуду.Не тронь его и не буди,Не пригодится он для дела —С цыплячьим знаком на грудиРосток болезненного тела.А там, над бедною землей,Во славу винам и кларнетамПарит по воздуху герой,Стреляя в небо пистолетом.
1928
14. Пекарня
В волшебном царстве калачей,Где дым струится над пекарней,Железный крендель, друг ночей,Светил небесных светозарней.Внизу под кренделем – содом.Там тесто, выскочив из квашен,Встает подобьем белых башенИ рвется в битву напролом.
Вперед! Настало время боя!Ломая тысячи преград,Оно ползет, урча и воя,И не желает лезть назад.Трещат столы, трясутся стены,С высоких балок льет вода.Но вот, подняв фонарь военный,В чугун ударил тамада, —И хлебопеки сквозь туман,Как будто идолы в тиарах,Летят, играя на цимбалахКастрюль неведомый канкан.
Как изукрашенные стяги,Лопаты ходят тяжело,И теста ровные корчагиПлывут в квадратное жерло.И в этой, красной от натуги,Пещере всех метаморфозМладенец-хлеб приподнял рукиИ слово стройно произнес.И пекарь огненной трубойТрубил о нем во мрак ночной.
А печь, наследника родивИ стройное поправив чрево,Стоит стыдливая, как деваС ночною розой на груди.И кот, в почетном сидя месте,Усталой лапкой рыльце крестит,Зловонным хвостиком вертит,Потом кувшинчиком сидит.Сидит, сидит, и улыбнется,И вдруг исчез. Одно болотцеОсталось в глиняном полу.И утро выплыло в углу.
1928
15. Рыбная лавка
И вот, забыв людей коварство,Вступаем мы в иное царство.
Тут тело розовой севрюги,Прекраснейшей из всех севрюг,Висело, вытянувши руки,Хвостом прицеплено на крюк.Под ней кета пылала мясом,Угри, подобные колбасам,В копченой пышности и лениДымились, подогнув колени,И среди них, как желтый клык,Сиял на блюде царь-балык.
О самодержец пышный брюха,Кишечный бог и властелин,Руководитель тайный духаИ помыслов архитриклин!Хочу тебя! Отдайся мне!Дай жрать тебя до самой глотки!Мой рот трепещет, весь в огне,Кишки дрожат, как готтентотки.Желудок, в страсти напряжен,Голодный сок струями точит,То вытянется, как дракон,То вновь сожмется что есть мочи,Слюна, клубясь, во рту бормочет,И сжаты челюсти вдвойне...Хочу тебя! Отдайся мне!
Повсюду гром консервных банок,Ревут сиги, вскочив в ушат.Ножи, торчащие из ранок,Качаются и дребезжат.Горит садок подводным светом,Где за стеклянною стенойПлывут лещи, объяты бредом,Галлюцинацией, тоской,Сомненьем, ревностью, тревогой...И смерть над ними, как торгаш,Поводит бронзовой острогой.
Весы читают «Отче наш»,Две гирьки, мирно встав на блюдце,Определяют жизни ход,И дверь звенит, и рыбы бьются,И жабры дышат наоборот.
1928
16. Обводный канал
В моем окне на весь кварталОбводный царствует канал.
Ломовики, как падишахи,Коня запутав медью блях,Идут, закутаны в рубахи,С нелепой важностью нерях.Вокруг пивные встали в ряд,Ломовики в пивных сидят.И в окна конских морд толпаГлядит, мотаясь у столба,И в окна конских морд соборГлядит, поставленный в упор.А там за ним, за морд собором,Течет толпа на полверсты,Кричат слепцы блестящим хором,Стальные вытянув персты.Маклак штаны на воздух мечет,Ладонью бьет, поет как кречет:Маклак – владыка всех штанов,Ему подвластен ход миров,Ему подвластно толп движенье,Толпу томит штанов круженье,И вот она, забывши честь,Стоит, не в силах глаз отвесть,Вся прелесть и изнеможенье.
Кричи, маклак, свисти уродом,Мечи штаны под облака!Но перед сомкнутым народомИная движется река:Один сапог несет на блюде,Другой поет хвалу Иуде,А третий, грозен и румян,В кастрюлю бьет, как в барабан.И нету сил держаться боле,Толпа в плену, толпа в неволе,Толпа лунатиком идет,Ладони вытянув вперед.
А вкруг черны заводов замки,Высок под облаком гудок.И вот опять идут мустангиНа колоннаде пышных ног.И воют жалобно телеги,И плещет взорванная грязь,И над каналом спят калеки,К пустым бутылкам прислонясь.
1928
17. Бродячие музыканты
Закинув на́ спину трубу,Как бремя золотое,Он шел, в обиде на судьбу.За ним бежали двое.Один, сжимая скрипки тень,Горбун и шаромыжка,Скрипел и плакал целый день,Как потная подмышка.Другой, искусник и борец,И чемпион гитары,Огромный нес в руках крестецС роскошной песнею Тамары.На том крестце семь струн железных,И семь валов, и семь колков,Рукой построены полезной,Болтались в виде уголков.
На стогнах солнце опускалось,Неслись извозчики гурьбой,Как бы фигуры пошехонцевНа волокнистых лошадях.И вдруг в колодце между оконВозник трубы волшебный локон,Он прянул вверх тупым жерломИ заревел. Глухим орломБыл первый звук. Он, грохнув, пал.За ним второй орел предстал,Орлы в кукушек превращались,Кукушки в точки уменьшались,И точки, горло сжав в комок,Упали в окна всех домов.Тогда горбатик, скрипочкуПриплюснув подбородком,Слепил перстом улыбочкуНа личике коротком,И, визгнув поперечинойПо маленьким струнам,Заплакал, искалеченный:– Тилим-там-там!
Система тронулась в порядке.Качались знаки вымысла.И каждый слушатель украдкойСлезою чистой вымылся,Когда на подоконникахСредь музыки и грохотаЛегла толпа поклонниковВ подштанниках и кофтах.
Но богослов житейской страстиИ чемпион гитарыПодъял крестец, поправил частиИ с песней нежною ТамарыУста отважно растворил.И все умолкло.Звук самодержавный,Глухой, как шум Куры,Роскошный, как мечта,Пронесся...И в этой песне сделалась виднаТамара на кавказском ложе.Пред нею, полные вина,Шипели кубки дотемнаИ юноши стояли тоже.И юноши стояли,Махали руками,И страстные дикие звукиВсю ночь раздавалися там...– Тилим-там-там!
Певец был строен и суров.Он пел, трудясь, среди дворов,Средь выгребных высоких ямТрудился он, могуч и прям.Вокруг него система кошек,Система окон, ведер, дровВисела, темный мир размноживНа царства узкие дворов.Но чту был двор? Он был трубою,Он был тоннелем в те края,Где был и я гоним судьбою,Где пропадала жизнь моя.Где сквозь мансардное окошкоПри лунном свете, вся дрожа,В глаза мои смотрела кошка,Как дух седьмого этажа.
1928
18. На лестницах
Коты на лестницах упругих,Большие рыла приподняв,Сидят, как будды, на перилах,Ревут, как трубы, о любви.Нагие кошечки, стесняясь,Друг к дружке жмутся, извиняясь.Кокетки! Сколько их кругом!Они по кругу ходят боком,Они текут любовным соком,
Они трясутся, на весь домРаспространяя запах страсти.Коты ревут, открывши пасти, —Они как дьяволы вверхуВ своем серебряном меху.
Один лишь кот в глухой чужбинеСидит, задумчив, не поет.В его взъерошенной овчинеСправляют блохи хоровод.Отшельник лестницы печальной,Монах помойного ведра,Он мир любви первоначальнойНапрасно ищет до утра.Сквозь дверь он чувствует квартиру,Где труд дневной едва лишь начат.Там от плиты и до сортираЛишь бабьи туловища скачут.Там примус выстроен, как дыба,На нем, от ужаса треща,Чахоточная воет рыбаВ зеленых масляных прыщах.Там трупы вымытых животныхЛежат на противнях холодныхИ чугуны, купели слез,Венчают зла апофеоз.
Кот поднимается, трепещет.Сомненья нету: замкнут мирИ лишь одни помои плещутТуда, где мудрости кумир.И кот встает на две ноги,Идет вперед, подъемля лапы.Пропала лестница. Ни згиВ глазах. Шарахаются бабы,
Но поздно! Кот, на шею сев,Как дьявол, бьется, озверев,Рвет тело, жилы отворяет,Когтями кости вынимает...О, боже, боже, как нелеп!Сбесился он или ослеп?
Шла ночь без горечи и страха,И любопытным виден былСемейный сад – кошачья плаха,Где месяц медленный всходил.Деревья дружные качалиБольшими сжатыми телами,Нагие птицы верещали,Скача неверными ногами.Над ними, желтый скаля зуб,Висел кота холодный труп.
Монах! Ты висельником стал!Прощай. В моем окошке,Справляя дикий карнавал,Опять несутся кошки.И я на лестнице стою,Такой же белый, важный.Я продолжаю жизнь твою,Мой праведник отважный.
1928
