Санитар исчез.
— Товарищ Касардин!..
— Что?
— Вас товарищ бригвоенврач вызывает!
Грохот. Комья дерна падают на палатку. Откуда дерн? Все ведь уже перепахали, хоть засеивай…
— Срочно вызывает! — намекнув на то, что я должен двигаться побыстрее, прокричал сквозь невообразимый шум очередной посыльный.
— А ты спроси его, кто встанет за стол!.. На стол!..
Я опустил взгляд, услышав звук уложенного тела. Женское лицо, залитое потом и искаженное гримасой страдания. Увидеть его здесь было столь же нелепо, как если бы я вдруг увидел входящего в палатку всесоюзного старосту Калинина.
— Что за… твою мать? — пробормотал я, не понимая, что происходит.
— Ага, мать! — подтвердила оглушенная грохнувшим вслед за моим вопросом взрывом медсестра. — Семь месяцев!..
— Откуда она здесь взялась?!
— Это жена командира роты Васильева!
Чтоб я сдох!
Родить сама девчонка не могла. Нервное истощение и постоянные крики вымотали ее и высосали все силы.
Кесарево. Боже правый… Комочек… Как вовремя ты появился на свет…
Взяв его за ноги, я опустил ребенка вниз головой. Через мгновение лепестки легких разлепились, и палатку оглушил бы еще один неестественный крик, будь у нас не семь месяцев, а девять… А сейчас я решительно не понимаю, как он выживет в таких условиях. Главное — сохранить мать.
— Унесите девочку отсюда скорее, — велел я одной из медсестер. — Будет обильное кровотечение — следить в оба!
— Товарищ Касардин!.. — уже истерично, почти обидчиво.
— Какого хера?!
— Вас бригвоен…
— Да, Канин зовет, я помню! Пошли его на хер! И сам за ним!..
— Не могу, товарищ Касардин!..
Взрыв…
— …он меня под трибунал!..
Взрыв.
Дождавшись, когда на стол ляжет боец с легким ранением, я позвал медсестру и велел заниматься. Сам, как был — в окровавленном халате, давно переставшем быть белым, капая с прорезиненного передника кровью, вышел из палатки и направился за бойцом. Солдатик, смешно переставляя ноги, кричал мне в ухо — иначе было не услыхать, — что могли его сейчас и расстрелять запросто, потому что обещано, и я бы пострадал… В общем, нес ахинею, связанную с шоковым состоянием. Мальчишке было лет девятнадцать, и он очень хотел жить. И пугала его не угроза бригвоенврача, а ад вокруг. Ржали кони, свистели осколки, сыпалась земля и, разрывая барабанные перепонки, ухали взрывы. Один за другим. Мне говорили раненые полковники, что пришел Буденный — это хана, что скоро под Уманью будет ад, что мы не готовы воевать. Но я относил это за счет того же шока. Не нужно было относить.
В палатку начальника я ворвался, как шмель, жужжа о собственной значимости. Без меня-де в операционной, как здесь при Буденном, — хана.
— Познакомьтесь, товарищ Касардин, — невозмутимо предложил бригадный врач, а попросту — главврач медсанбата Канин — профессор, в круглых очочках. Я знал его по Питеру — первоклассный хирург. Тогда он носил пенсне — врач старой закалки, он разбирал на запасные части тела еще в Первую мировую. — Это сотрудник энкаведе (он так и сказал — «веде») Мазурин. Вам следует переодеться и немедленно следовать с ним в штаб.
— Ранен кто-то в штабе? — ничуть не удивляясь постановке вопроса, понимая, что раненый генерал куда важнее раненого бойца — война! — спросил я.
— Вы задаете слишком много вопросов, — заметил «веде» Мазурин.
— Я задал всего один.
— Это уже много. Переоденьтесь и следуйте за мной.
Я скинул передник, халат и попросил бойца принести из той палатки портупею и фуражку.
Настроение Канина мне не нравилось. Он уводил взгляд и делал все возможное, чтобы Веде не стал свидетелем наших товарищеских отношений. Однако стоило Мазурину выглянуть из палатки на улицу, оценивая обстановку, он тут же бросил на меня сияющий из-под очков взгляд, поджал губы и плечи. И сразу же снова стал чужим — Веде возвращался в палатку, принимая из рук бойца скрученную, как спящий удав, мою портупею. На моих глазах он выдернул мой «ТТ» из моей кобуры и, задрав полу гимнастерки, сунул себе в карман галифе.
— Может, и ремни мои заодно донесете?
— За мной.
Мы вышли из палатки, и Веде быстрым шагом направился к стоящей у кромки леса полуторке.
— Забирайтесь в кузов! — крикнул он, сам же, вскочив на подножку, крикнул шоферу: «В штаб!»
Я едва успел перевалиться через борт.
В кузове сидел и безумными глазами смотрел на мир солдатик. Боец Красной армии, он готов был сейчас на все, кроме защиты Родины. Я мог поставить десять к одному, что он в состоянии делирия.
— Штыком не заколи, вояка! — рявкнул я и улыбнулся.
Боец подхватил трехлинейку…
Машина мчалась по рокаде, поднимая столб пыли. Когда шофер тормозил, столб догонял кузов, и мы с бойцом оказывались в сером тумане. На зубах у меня скрипел песок, в глазах появилась резь. Я склонен к конъюнктивиту, но, боже мой, об этом ли сейчас говорить…
В Умань мы заехали через пятнадцать минут. Выпрыгнув из кабины точно мячик, Веде доскакал до кузова. Я спустился, и еще через минуту мы оба подходили к знакомому мне дому на окраине города. Здесь, в бывшей школе с расколотой вывеской, был образован временный штаб. Первый этаж.
У входа — суровый, тяжело дышащий майор. Держа перед собой наган, он втискивал в его барабан патроны. Каждый новый он доставал из кармана. Я пригляделся: на щеке револьвера красовалась сияющая начищенной медью плашка с гравировкой.
— Налево!
Налево. По коридору. Здесь тихо, но стекла уже дребезжат от взрывов. Все двери распахнуты настежь.
«А я говорю, у нас ни сил, ни средств!..» — Я повернул голову на этот крик, но заметил лишь форму цвета хаки.
«От мехкорпусов остались лишь несколько машин, а вы говорите!..»
— Нам сюда.
Наверх — по лестнице.
— Хотите чаю?
Это было первое, что я услышал из уст ожидавшего меня человека.
Я всмотрелся в его лицо.
Этого не может быть…
— Мы проиграли вступление. Или, как говорят писатели, мы неправильно выстроили композицию произведения, — сказав это, он сполз в кресле еще ниже. Теперь я стоял, а он почти лежал. — Нас будут бить и гнать до Москвы. Когда Ставка выйдет из комы — а чем раньше это произойдет, тем лучше, — у нас появится возможность защищаться.
Так же лежа он дотянулся до стоящего перед ним чайника, взял в правую руку. Левой смахнул со стола кружку и посмотрел в нее одним глазом. Второй был зажмурен.
— Чистая, — и налил.
И — придвинул ко мне.
— Да вы сядьте, Касардин, не маячьте… — Сложив на груди руки, он задумчиво посмотрел в окно. Только прибыв с передовой и не успев перестроиться, я испытывал неловкость. Этот человек вел себя так, словно «Травиата» в Большом начиналась только через два часа и он не знал, как их убить. — Как странно устроен мир, доктор… Насколько огромна страна. Как далека Умань от Ленинграда. И вот проходит семь лет, и именно здесь, под Уманью, в котле, который скоро превратится в сущий ад, встречаются двое знакомых людей.
Я глотнул чай. Я такой не пил уже недели три. Терпкий, душистый. Жаль, без сахара. Я не пью без сахара. Посмотрел на часы. Без четверти два.
А он пьет.
— Цепочка случайностей, связавших наши судьбы, — продолжал он. Гимнастерка была расстегнута на его груди, виднелось безупречной белизны белье. На войне безупречное белье носят три категории людей: кто приготовился к смерти и снобы. Оставшаяся категория — люди, не могущие ходить в белье грязном. Для них проще умереть. Этот человек относился, как мне кажется, именно к последней группе. — Первого декабря тридцать четвертого вы приезжаете в Ленинград, чтобы принять наследство умершей бабушки. И вследствие непреодолимых обстоятельств оказываетесь в Смольном. Я тоже появился там случайно. У нашего сотрудника заболел ребенок. Я подменил его и прибыл в Смольный в составе группы, контролирующей порядок. И именно в этот день, когда мы не по своей воле, а в силу непредвиденных обстоятельств сходимся в одном месте, стреляют в Кирова. Как знать, свиделись бы мы сейчас, если бы не мне, а другому сотруднику был отдан приказ догнать доктора, заносившего Кирова в кабинет? И встретились бы мы, если бы я вас не догнал? Что скажете?
И он наконец-то посмотрел на меня внимательно, сквозь прищур поверх кружки, из которой стал пить остывший чай. С удовольствием — крепкий, тяжелый, горький без сахара чай, да еще и холодный. Это нужно быть истинным любителем.
— Вы ждете моего ответа? — спросил я спустя некоторое время. Поначалу мне показалось, что вопрос риторичен и следует ждать продолжения.
Он поставил кружку на стол, отряхнул руки, тщательно их разглядывая, и только потом раскинул их в стороны и воскликнул:
