Он поставил кружку на стол, отряхнул руки, тщательно их разглядывая, и только потом раскинул их в стороны и воскликнул:
— Конечно!
Очень похоже на игру актера провинциального любительского театра.
— Вам не понравится мой ответ.
Пахло хвоей. Я не знаю, почему именно ей. Елки в кабинете не было, Умань борами не славится. Но в кабинете между тем висел устойчивый запах хвои.
— Если бы я хотел услышать от вас приятный ответ, я бы попросил вас вспомнить, как вам купили велосипед. Так что вы скажете о моих мыслях об удивительных превратностях судьбы?
Я поставил кружку на стол.
— Скажу, что слышу размышления ученика школы, не желающего учить философию. Ему проще выводить свою. — Заметив, как чекист напрягся, я подумал, не проще ли послать все подальше и спросить прямо в лоб, какого черта им нужно. Но мой язык уже был развязан. Пройдет еще немало времени, прежде чем в нем появится кость. — Вся жизнь наша — цепь случайностей. Закономерных или необъяснимых. Если бы не вы меня тогда догнали, догнал бы другой. Он любил бы морковный сок и угощал меня сейчас именно им. И как странно — казалось бы ему — все случилось. Кирова убили первого декабря, и он мог бы пропустить тот день и не оказаться в Смольном, ведь у него заболел ребенок, и был даже тот, кто согласился его подменить, но он, ведомый долгом, все равно пошел на службу. И в это же самое время в Смольном оказался не тот врач, у которого умерла бабка, а другой, который приехал просить у знакомого члена партии протекции для преподавания в Ленинградском университете. И встретились бы они. И не под Уманью, а подо Львовом. Не так, так эдак. Но ведь вас удивляет не сам факт случайности, а что встретились именно мы, верно? — Я посмотрел на собеседника. — Вы склонны к преувеличению значения событий, которые связаны именно с вами. А сам факт случайностей вас не интересует.
Чекист улыбнулся. Я сжал челюсти.
— И пока мы сейчас беседуем с вами о случайностях и предаемся философским утехам, в палатке, из которой я был взят, проповедует смерть. Наверняка профессор Канин занял мое место, но он стар для бесконечной работы. Кроме того, последние десять лет он не практиковал. Как вы думаете — теперь спрашиваю я вас, — сколько людей умрет, пока мы с вами вспоминаем первое декабря того года?
— Еще много кто умрет, — неожиданно резко произнес он.
Я с нескрываемым интересом посмотрел на его губы. Сытые, влажные, розовые безупречные губы. Такими бы баб взасос целовать.
— И пусть умрут тысячи, — сказал он. — Главное — цель. Смысл существования единиц значительнее смерти миллионов. И одно большое дело стоит, чтобы умерли многие. Касардин, я хочу задать вам несколько вопросов.
Хвоя, определенно — хвоя. Я понял. Лучшие гробы — сосновые. Здесь пахло могилой, в которую только что опустили домовину.
— Расскажите мне правду о том дне.
— Я вас не понимаю.
Чекист вышел из-за стола, обошел его и опустился на край, оказавшись передо мной.
— Хорош ваньку валять, доктор… — прошептал он. — Ты оказался не в том месте в ненужное время. Та самая случайность. Случайности цепляются одна за другую, но за некоторые из них нужно отвечать. Скажи мне, что ты видел первого декабря тридцать четвертого в Смольном. Где ты был в тот момент, когда стреляли в Кирова, — расскажи.
— У вас есть документ…
Я качнулся. Его рука крепко держала мое горло.
— Я могу удавить тебя прямо сейчас. И я давно бы это сделал, поскольку мне неважно, что ты видел. Но я обязан знать, кто был с тобой в тот момент. Выстрел в Кирова. Кто видел, как он был сделан?! Кто, кроме тебя?
Я молчал. Он толкнул меня вперед и убрал руку. Вынул белоснежный платок — я оказался прав насчет аккуратности — и вытер руку.
— В Кирова стрелял Николаев, — кашлянув и чуть охрипнув, произнес какой-то другой хирург, не я. — Я вышел с секретарем Ленинградского горкома Угаровым из приемной…
— Лжешь!.. — На этот раз хватать меня чекист раздумал. Ему хватило и одного прикосновения к моей потной, грязной шее. Наклонившись ко мне — я почувствовал мимолетный запах одеколона, — он едва слышно прошептал: — Угаров сказал, что ты появился потом… Ты выходил из приемной… доктор… а потом зашел… и грянул выстрел…
Покачав головой, я обреченно выдавил:
— Я не понимаю, о чем вы…
Чекист резко повернул голову и замер. Подняв взгляд, я увидел, что он, покусывая губу, смотрит в окно. Кажется, он думает, как со мной поступить.
— Ты был в том кабинете. Ты все видел. — Он говорил, не отрывая от окна взгляда. — Мне нужно знать, кто тот второй, что вошел в кабинет Кирова с тобой…
— Послушайте, я не знаю вашего имени…
— Владимир Шумов.
— Товарищ Шумов, сейчас идет война. Я врач. Я оперирую на передовой людей. Вы снимаете меня с рабочего места и задаете вопросы, от которых у меня на голове шевелятся волосы. — Я облизал сухие губы. Черт возьми, меня лихорадило… — Вы произносите речи, которые повергают меня в шок. Что вам от меня нужно?
Он медленно повернулся ко мне:
— Когда в кабинете Кострикова раздался выстрел, там были… Помимо Николаева там были вы и еще четыре человека. Имена всех вы знаете. Не был известен вам только Николаев. Вам повезло, что суд обошелся без вашего участия. Но сейчас ситуация немного изменилась. — Шумов покачал головой. — Александр Евгенич, Александр Евгенич… Что вы с собой делаете…
— Я? Что с собой делаю — я?
Шумов вынул платок и вытер лоб.
— Просто скажите, кто первого декабря тридцать четвертого вошел в кабинет Кирова с вами под руку. И можете отправляться отрезать конечности.
Я покачал головой.
— Вы можете делать со мной что хотите, но правда вся — в документах, мной подписанных.
— Мазурин!..
Холод пробежал по моему телу.
Веде словно ждал, что его вызовут. Не успел крик Шумова прокатиться по кабинету, как дверь распахнулась.
— Товарищ Мазурин. — Чекист бросил взгляд на наручные часы. — У нас осталось не больше двух часов. — И — мне: — Очень жаль.
Ответить я не успел. Удар сзади по шее вытряхнул из меня сознание, как мельник вытряхивает из пустого мешка мучную пыль…
* * *
Очнувшись, я понял, что по-прежнему сижу. Только теперь руки и ноги мои были привязаны к стулу, а сам стул придвинут к стене. Из носа противной струйкой сочится кровь. «Надо же так мастерски сзади ударить, чтобы нос разбить», — корявой походкой прошлась по закоулкам моего соображения мысль. Но вскоре, ощутив боль, в самурайских возможностях Мазурина я разочаровался. Мой нос был разбит не ударом сзади, а расквашен о столешницу, на которой сидел Шумов.
А вот и сам Мазурин. Странным делом он занимается. Скрутил патрон с проводки, свисающей с потолка, и теперь широкими движениями локтей что-то прикручивает на его место. Опустив, точнее, уронив голову — я все еще ее не контролировал, — я заметил длинный двухжильный провод. Метров пять-шесть, наверное.
Странно все, что со мной сегодня происходит. Но еще страннее люди, которые рядом со мной в этот день.
Мазурин между тем закончил свои дела и вышел в коридор. Сквозь далекий шум разрывов я слышал его звонкие шаги по пустому коридору. Где-то внизу кипела жизнь. Кричали в трубки телефонисты, полковники просили помощи, звучали цифры, названия населенных пунктов, но здесь, на втором этаже школы, было тихо. Так и должно быть, наверное. Учиться математике на втором этаже было бы невозможно, когда бы на первом на уроке пения дети пели «По долинам и по взгорьям».
По долинам и по взгорьям… Кажется, я догадываюсь, что сейчас будет происходить. Такие же чувства я, врач, испытываю в кабинете стоматолога. Непреодолимое чувство страха, которое не может подавить даже медицинское образование. Причиной моей догадки стал грохот и последовавший вслед за ним щелчок в коридоре. Человеческий мозг реагирует на известные звуки безошибочно. Раздалась за окнами трель — не просыпаясь, легко догадаться, что пошел первый трамвай по Садовому. Послышался натянутый хлопок через стенку — соседи откупорили шампанское. Значит, праздник у них. А загремел щиток в подъезде — кто-то снова вкрутил пробки. Значит, будет электричество. Значит, будет свет.
Хотя нет. Света здесь не ожидается. Хотя электричество уже здесь. Пришло и ждет, куда его направят. Оно привыкло терпеливо ждать и начинать свой бег молниеносно. Не разбираясь, для чего этот бег предназначен. Электричество привыкло быть полезным людям.
Захватив со стола графин с водой, Шумов направился ко мне.
— Это очень неприятно, Александр Евгенич. Как врач, вы должны знать это. Я вас спрошу еще один раз. Но только для очистки совести, которую в отношении вас использую просто расточительно: кто был с вами в тот момент, когда раздался выстрел в Кирова?
— Вы с ума сошли, — прохрипел я. Сердце мое выпрыгивало из груди.
