5 октября 1972 года
Я простудился и получил три дня освобождения. Но выдают зимнее техническое обмундирование, и пришлось идти на склад.
Встретил Харчевского. Он сообщил, что меня собираются послать в командировку в Чкаловскую под Москвой, принимать из ремонта машину. После этого я ног под собой не чуял и часа два глупо улыбался. Сидел дома за столом, а сам был уже и в Чкаловской, и в Москве, и ездил в электричках, и покупал цветы…
Господи, только бы не сорвалось!
8 октября 1972 года
Сорвалось. Я до конца все равно не верил, и правильно делал. Я же невезучий. Поедет Спиридонов. Приказ инженера полка: едут только начальники групп. Машина плохая, принять можно только под их ответственность.
Сегодня они выезжают, завтра в 8 утра будут в Москве. А я остаюсь здесь. Ладно, пойду погуляю. Погода изумительная.
Погулял, поужинал. Проводи глазами машину, увозящую наших к московскому поезду. Вернулся в свои стены.
«В строенье воздуха – присутствие алмаза». Это ясно понимаешь, когда стоишь на просеке возле Ключевого. И еще понимаешь: вот и осень проносится мимо, а ты стоишь на просеке. Вечный прохожий, вечный чужой.
На фоне осени мелькают, сменяя друг друга, житейские картинки. Вот старик, повстречавшийся на тропинке, взглянувший удивленно. Вот тихие, осенние, чуть грустные девушки. Вот шумные мальчишки. Вот двое тащат смертельно пьяного третьего. Вот…
А я прохожий. Я беру от мира только осень, без людей, только растения, камни, алмазный воздух, звезды…
Свой мир я несу в себе, и, может быть, когда-нибудь он соединится с миром всех.
К вопросу о вживании.
Угораздило меня в воскресенье днем заскочить к Смольникову по какому-то пустяку. Валера принял меня в чулане. Несколько смущен, и есть отчего. По полкам млеют пироги, отсвечивает перламутром селедочка, краснеет винегрет, матово смотрится салат, румянится жареная рыбка… У меня слюнки побежали, и я поскорее убрался восвояси. Потом Валера зашел, попросил луку, общипал то, что осталось на грядке, и ушел – мало ли зачем семейному человеку лук?
Неожиданно эта история продолжилась в следующую пятницу. По тревоге я оказался в передовой команде. Едем в Малышкино. Травят мужики байки по дороге, про выпивку, конечно. Когда, чего, сколько, где, с кем… Про известных в полку любителей выпить за чужой счет вспоминают, про скупердяев. И тут по теме выдает свою историю Славка Карпов, сосед наш по «Шанхаю», прапорщик.
– Да вот, – рассказывает Славка, – пригласили нас с подругой тут к одному на день рождения жены, еще Елисеев был с подругой, всего, значит, три пары. Стол – во! Выпили по первой, значит, четвертинка на троих, по 83 грамма. Для начала – ничего, думаю, пора и еще. Бабы вермут дуют, а мы сидим. Тут хозяин говорит: эх, хорошо бы еще выпить! То есть как это, думаю?! А бабы вермут дуют – литр итальянского вермута на троих. Как же это, думаю?!А больше ничего и не было, четвертинка на троих! По 83 грамма!!! А бабам – литр итальянского вермута на троих. Белого, итальянского! Нужно было бабой прикинуться! Повеселились, вобщем… Телевизор посмотрели… Кофе напились,.. … …! Хозяин, а? Еще бы выпить!!!
Публика по достоинству оценила ситуацию, гоготала над рассказом от души и комментировала без стеснения. Да, вот так. С волками жить – по-волчьи выть. Можно, конечно, и не выть. Но тогда и жить не стоит.
Гуляю, гуляю по осени. В глазах людей, вероятно, я кажусь чудаком. Но ведь это не я, это моя неуклюжая большая оболочка, простуженная и молчаливая, бродит среди вас. А я – далеко!
Поправляюсь. Так на же тебе! В пятницу, в половине шестого утра – тревога. Болен, не болен, бежать надо. (Только совсем уж больным полагается по тревоге ковылять в санчасть и готовиться к эвакуации.) Когда тревога, всегда подспудно сидит в тебе страх: вдруг это всерьез? Умом-то знаешь – понарошку, но…
Бегу по лесу, спотыкаюсь о корни, задыхаюсь. Темнотища, холод, звезды с блюдце.
Прибежал – молодец, грят. Полезай в машину с передовой командой. Сунул пистолет в задний карман брюк (как красиво, как по-мужски!), патроны, правда, забыл, бегу к машине, галифе мои необъятные под тяжестью пистолета сваливаются совсем. Повезли нас в Малышкино, полтора часа обозом тянулись. Приехали, надели противогазы, залезли в щели, подышали, посидели. Отбой. Сняли противогазы, вылезли, поехали. В дороге поломались наши боевые машины, загорали полчаса, пока починили их. Околели. Починились, поехали.
В гарнизоне давно все позавтракали и разошлись, а мы, передовые, все тревожимся. Еще напасть: забыл в машине противогаз, искал шофера, потом никак не мог сдать пистолет. Домой пришел в 12 дня. И это человек, освобожденный от выполнения служебных обязанностей!
На службе все нормально. Стараюсь избегать умственных усилий, приберегая энергию для другого, а поэтому выполняю труд обезьяний. Что делать, приходится выбирать. За «своего» меня по-прежнему никто не считает, так и живу несколько на отшибе, но это, по-видимому, неизбежно. Колька Митяев тоже так жил. И Смольников у себя в ТЭЧ почти белая ворона. И на Захарова в его четвертой эскадрилье с недоумением смотрят – не всегда, но достаточно часто.
В последнее время не могу найти верного тона с инженером. Он меня раздражает своей суетливостью и бабьими причитаниями, я перед ним даже немножко теряюсь. Он их тех людей, реакцию которых предугадать невозможно. На один и тот же сигнал он может обложить матом или улыбнуться. Впрочем, здесь чаще матом изъясняются – по-хорошему и по-плохому, по делу и без дела. Ну, никак не могу приспособиться к этому казарменному средневековью.
Наконец-то проводили старого комполка. Долго собирался, но все-таки отбыл. В среду нас два часа держали на плацу в строю. Передача должности, речи, подарки. Он простился с полком холодно, как и полк с ним. Зато новый командир, Шумов, всем симпатичен; хотя нас дела наверху и мало касаются, общий тонус все же значительно поднялся.
Неделя была неудачной, суетливой, нервозной. Планы менялись по сто раз на дню, совершенно невозможно было организовать свое личное время. То приезд польской делегации, то смена командира, то назначают полеты, то их отбивают – бардак, который может быть только в армии. Несчастное комсомольское собрание переносили со дня на день, но так и не провели за неделю. В довершение всего начались репетиции праздничной самодеятельности, четыре раза в неделю, в восемь вечера. Пришла тетя с аккордеоном, жена нашего комэска, и сказала, что она «самодеятельность наладит», «устроит», «организует», «заставит»… Наша эскадрилья уже когда-то пела под ее руководством, и вот они затянули старую, юбилейную. Одеревеневшие люди старательно вытягивали какие-то революционные слова, ничего не понимая, не вникая в смысл. Я досидел до перерыва и ушел. Теперь надо дожидаться сценария праздничного фейерверка, ибо читать все равно придется. А уж петь – увольте.
Двухгодичники – 3
Колька Елисеев, москвич, 1947 года рождения, то есть фактически ровесник, мой сосед по дому, имеет выслугу на восемь месяцев больше моего. Жена Люда, медсестра, а ныне сельская домохозяйка, дочь Катюша трех лет, такая малюсенькая, что и двух не дашь, – вот его «семейство».
Елисеев настолько общителен, что кажется болтливым. Шумен. При первом же знакомстве он меня заговорил. Рассказал много ядовитого, ибо к армии относится активно-неприязненно и этого не скрывает. Сначала, говорит, заявлял об этом прямо, в любых разговорах, с собеседниками любых рангов, но потом стал язык придерживать, ибо понял, что откровение плюет людям в кашу, а им это не нравится.
Елисеев рассказывает:
– Приезжаю сюда 25 августа. Дождь хлещет. А на танцплощадке – танцы. Чуть не это, под гармошку. Ну, думаю, ёлкины, оптимисты! Побродил. Ну, ёлкины, дыра! День торчу, потом иду к Малову и прям говорю: нужно, это, за семьей съездить! Он мнется, да вы понимаете… Я ему прям говорю: не пустите, буду в армию писать, вы мне в глаза плюете, а я что?! А у самого очко играет. Тут мне сразу – бац! – отпуск за 71-ый, десять суток, и еще, представляешь, на дорогу трое суток!!!Это от Ленинграда до Москвы – трое суток! Я – в Питер, на самолет, елкины, и в два ночи подкатываю к дому на такси! Гражданка, ёлкины! Привожу семью. Дают деревянный домик финский. Ты знаешь, что это за дом? Зимой на кухне около печки, когда топишь, сорок градусов, а в комнатах восемь. Иванов – знаешь Иванова? – капитан, в первой, лысый такой, жена еще в штабе торчит, говорит, что вентилятор с МИ-4 устанавливал, гнал воздух из кухни в комнаты, и все равно больше одиннадцати градусов никогда не бывало. За зиму по двадцать кубов сжигали, ёлкины! Октябрь, ёлкины, а у меня вода по утрам замерзает. Торчу, ёлкины! Комнат нет. Наконец, дали комнату – тут, представляешь, приехал какой-то генерал, ему комнату отдали под гостиницу на две недели. Очко играет, жена в панике, Катька заболела. И так, ёлкины, тяну до ноября. Привез дров, осина, сырая, вонючая. На 7-ое ноября выпал снег, я выколупливаю дрова из-под снега, пилю, колю. Праздник, все торчат, а я как негр, ёлкины! Иду к Малову, очко играет, злой, представляешь! Что ж вы, говорю, если двухгодичник, так можно, елкины, издеваться? И тут, представляешь, подвезло: черта одного выгнали, сверхсрочника, пьянь. Я сразу сюда. Катька почти всю зиму болела, и контейнер с барахлом да мебелью, представляешь, два месяца шел, ёлкины!
