Служит Елисеев легко. Так получилось, что начальников над ним в ТЭЧ, кроме самого командира части, майора Николаевского, нет. Изредка Колька ходит в эскадрильи с установкой для снятия параметров двигателей после регламентных работ, но этим его техническая деятельность и ограничивается. В основном он рисует и пишет плакаты. В ТЭЧ, в управлении, в клубе. У него способности. (Оформленная Елисеевым «Комната боевой славы» заняла но армии третье место, так что ему даже предложили остаться в кадрах на должности завклубом. Моисеев отреагировал бурно-насмешливо.)
…Он закончил авиационное училище и работал в Домодедове механиком на ТУ-114. Потом через какие-то общественные каналы поступил на физмат в Университет Дружбы народов. Закончил первый курс… и тут пришла повестка. В военкомате он сначала объяснял и просил. Потом требовал. Потом орал. Потом готов был впасть в истерику… но понял, что его просто не видят и не слышат. Он был для комиссии подлежащим призыву специалистом определенного профиля, и комиссию не трогали личные планы студента первого курса Елисеева.
Поняв, что жизнь летит к чертям, он, придя из военкомата, заперся в ванной, взял из баночки щепоть марганцовки и стал втирать себе в левый глаз. Почуяв неладное, жена рвалась в ванную, но он открыл только после того, как дело было сделано и он завыл от боли.
Глаз вспух, заплыл, загноился… и через две недели прошел. Как раз к последней повестке. Елисеев избежал ответственности за членовредительство, а службы не избежал…
(Забегая вперед. Таким вот воинственным, шумным я и увидел его впервые в апреле 1972 года. Тогда он еще позволял себе «вольности», несмотря на зарок жить тихо.
Например, на семинаре но марксо-ленинской подготовке в ТЭЧ заходит спор.
– Система образования в США…, – начинает Елисеев.
– В США нет образования, там пропаганда, – на полном, что называется, «серьёзе» перебивает его заместитель начальника ТЭЧ капитан Андреев, закончивший недавно академию в Ленинграде. Моисеев выразительно хмыкает и ржет ему в лицо.
Или случай с инженером 4ВЭ капитаном Желтовым. Елисеев, придя на пробу, топчется со своим прибором возле домика, не зная, какой вертолет должен запускаться после регламента.
– Товарищ капитан, – обращается он к Желтову – на какую машину идти?..
Желтов стоит рядом, но Елисеева не видит, вопроса его не слышит, смотрит в другую сторону. Это его обычная манера.
– Товарищ капитан, куда идти-то?
Желтов не шевелится.
– Вы что, не можете ответить?
– Ты сколько времени служишь? – неожиданно спрашивает Желтов, не меняя позы.
– Десять месяцев, а что? – недоумевает Колька.
– Ну и вот, – говорит Желтов.
– Что… «вот»?.. Так на какую машину мне идти?!
– Вот.
– Вы что, оглохли?! – кричит Елисеев.
Однако на втором году службы он поутих. Его мучала неопределенность в будущем. Возвращаться на второй курс в 27 лет вроде бы поздно. Квартиры нет. Удовлетворительной профессии нет…
Но к идее остаться в кадрах он по-прежнему относился непримиримо. Люда вообще о возможной жизни в Прибылове и слышать не хотела.
Елисеев уехал в Москву в августе 1973-го, взвинченный и полный ожиданий. Письма не прислал.
И вот в декабре 1973-го я узнаю невероятную новость: Елисеев возвращается! В кадры! Я не поверил своим ушам. Колька, который… который… Смольников расспросил начальника ТЭЧ. Выяснилось, что через пять месяцев после увольнения Елисеев пришел в военкомат и написал рапорт. Служить он просился к нам. Полк запросили, и от нас в военкомат пошел официальный вызов.
Но Елисееву не суждено было стать кадровым военным. Он не приехал. Как сказал Смольникову тот же Николаевский, в рапорте Елисеева были два существенных условия: только в наш гарнизон и только на летную работу, борттехником. С гарнизоном устроилось, а комиссию на борт он не прошел но состоянию здоровья.
Елисеева уговаривали идти на наземную должность, в ту же ТЭЧ, но он не согласился. Начав службу в 25 лет, он к 45-ти имел бы без льготного исчисления всего около 20-ти лет выслуги и в лучшем случае – звание капитана…
19 октября 1972 года
Роняет лес багряный свой убор,Сребрит мороз увянувшее поле,Проглянет день как будто поневолеИ скроется за край окрестных гор…
Александр Сергеевич, все не так… Наполовину зима, земля покрыта полурастаявшим снегом, сквозь который проглядывает что-то желтое. Незавершенная картина бездарного художника, бездарное время, зима, готовая растечься знобкими потоками. Ноябрь на носу, ноябрь, глухое время. А днем греет солнце – глупый парадокс, скучная пародия на раннюю весну.
…Холодной осени печален поздний вид…
…А друзья? Иных уж нет (в друзьях), а те (все остальные) далече…
День 19 октября 1972 года чем-то поразил меня, и я долго носил его в памяти, все собираясь понять, чем же. Чего было в нем такого, тяжело осевшего на дно души, какие подробности или мысли были особенно важны?..
Что же было в тот день?
Как всегда, с утра я проспал. Вскочил рывком и бросился на кухню, оставив постель неубранной, но с постелью так бывало ежедневно, я убирал ее под вечер. На кухне привычным, тоже ежедневным, уколом возникла мгновенная боль. Ее почему-то всегда вызывали занавески в подсолнухах на окнах и на двух кухонных полочках. Почему именно занавески? Черт их знает. Ситцевые жалостные подсолнухи вызывали воспоминания о бывшей здесь недавно жене, о ребенке, которого мы ждали, который вот-вот должен был появиться… Теперь я был здесь один, в моем довольно запущенном, холостяцком, прокуренном углу. Пробегали одинокие секунды, минуты, часы, дни – дни, недели, месяцы без горевшего здесь когда-то огонька уюта, теплого и желтого, как подсолнухи на занавесочках.
Но боль была мимолетной, хотя и острой. Я к ней привык, она стала столь же обязательной по утрам, как холод, жужжание электробритвы, полстакана кофе. Она не ослабляла. Скорее наоборот, она не давала мне смириться с армией, слиться со средой. Через такую, по сути, элементарную вещь, как тоска по теплу, мое сознание немедленно приходило к осознанию теперешней несвободы, навязанности чуждого мне образа жизни, среды, занятий и – следующая ступень – к необходимости противостоять давлению окружения, к необходимости выжить, не потерять лицо, не прогнуться, не опуститься.
Впрочем, почему – «несвобода»? Может быть – свобода? Свободные вечера, а то и дни. Делай, что хочешь! Занимайся, чем душа велит! Отбарабанил на службе свое, и сам себе хозяин. Хотя бы в пределах гарнизона. Неограниченно используй личное, свободное время для личных свободных занятий. Трать на них пять часов в день или пять минут в день. Столько, сколько нужно для восхождения. Восхождения куда? К себе самому. К тому, кем ты в силу своих потенциальных возможностей можешь и должен стать. Не имеешь права не стать… Но задача восхождения¸ цель, которую я перед собой ставил, порождала постоянный внутренний конфликт с армейской средой, в которой я жил, с делом, которым я занимался, короче – со службой.
Так ли думал я в день 19 октября 1972 года? Не знаю. Скорее, это сегодняшний анализ тогдашнего состояния. Естественно, я не помню деталей. Но зато хорошо помню состояние. Если счастье – состояние, то в том состоянии, том настроении от счастья было очень мало. И многого, наоборот, не хватало. Не в последней мере – тепла. Впрочем, если я ищу его всю жизнь, то мне не хватало себя. Самого себя…
Деталей того утра я, естественно, не помню. Оно точно было таким же, как еще сто. Об одной непременной детали я сказал: это занавески в подсолнухах, вызывающие укол боли. Кроме того, я совершенно определенно прыгал по кухне в трусах, совершенно определенно орал приемник, изливая на меня вдохновляющий поток слов о подготовке к празднованию очередной годовщины Октябрьской революции, о трудовых успехах на многочисленных стройках пятилетки. Они влетали в одно ухо и тут же вылетали из другого. Как и обвинения американских агрессоров в новых злодеяниях во Вьетнаме. Результаты вчерашних футбольных и хоккейных матчей и сводку погоды я старался расслышать сквозь жужжание электробритвы. Но, в общем, было не до хоккея. Одновременно я насыпал в стакан растворимый кофе и сахарный песок, ставил чуть-чуть воды в кружке на газ, умывался, выключал газ, размешивал кофе, причесывался, закрывал вентиль редуктора на газовом баллоне, надевал брюки, рубашку, пил кофе, закуривал, бежал в комнату за книжкой, которую нужно было взять с собой, допивал последние глотки кофе, собирал полевую сумку, затягивался дымящейся в пепельнице сигаретой, влезал в китель, гасил сигарету, зашнуровывал ботинки, натягивал шинель, выключал свет, выскакивал за дверь, запирал ее и уже на бегу прятал ключ в нагрудный карман рубашки, чтоб понадежнее…
