Нет, не только пьеса вспомнилась. В этом портрете проступали черты героя «Гренады», и опять я увидел, как «парень, презирающий удобства, умирает на сырой земле».
А дальше шагала по дороге Лиза Чаикина, младшая сестра той девушки, которая проходила горящей Каховкой:
Зажмурив глаза против ветра,Идет она через поля,Шажками все три километраНа мелкие части деля.Ее провожают березыИ ясень встречает в пути…Такого серьезного взглядаУ взрослых людей не найти.
Со светловской проникновенностью была передана горечь первых дней войны в сцене эвакуации. Раз прослушав, уже нельзя было забыть те десять строк, в которых изображено стадо, перегоняемое беженцами на восток:
Ветром и пылью клубилась дорога,И поле пылало во всю ширину…Животные шли молчаливо и строго,Как будто они осуждали войну:«Мы с гомельских пастбищ, травой знаменитых,Ушли перед самым осенним покосом,Мы, может, сегодня на наших копытахПоследнюю мирную землю уносим!..Не уходить бы! Остаться! Припасть бы ещеГубами к родному, к зеленому пастбищу!..»
Какую точную смысловую нагрузку несла эта последняя рифма! Сколько скорбной муки было в трогательном, выбивающемся из размера двухстрочии!
И, наконец, с трагической простотой обращался автор к погибшей героине:
Милая! Мужество – это талант!
Сколько талантов они расстреляли!
…Я не могу сейчас подробно рассказать, как проходило обсуждение. Помню, что прочитанное всех взволновало. Сравнивали новую вещь с «Двадцатью восемью» – недавно опубликованной, но уже завоевавшей известность фронтовой поэмой Светлова. Говорили о том, что «Лиза Чайкина» написана по-иному, что
Светлов ищет… Спорили только об одном – можно ли считать новое произведение поэмой? Большинство считало, что перед нами цикл стихов.
Светлов не возражал.
– Получились бы стихи, а к какому жанру их отнести, так ли уж это важно? – сказал он.
Мы вышли с ним на улицу «Правды» и направились к Ленинградскому шоссе. По дороге рассказывали друг другу о своей жизни на фронте. Вспоминали какие-то забавные истории.
В Москве было тихо, малолюдно, но после трудной зимы столица оживала. Еще были закрыты щитами витрины, еще белели бумажные полоски на окнах, еще плавали в предзакатном небе аэростаты воздушного заграждения. Но обнадеживающе зеленели липы на шоссе. Шли девушки, как нам казалось, очень нарядные, хотя на них были простенькие цветастые платья. Иногда проходили матери с детьми, – значит, стали, возвращаться в столицу с ребятами! Старик сидел на бульваре и мирно читал газету.
– Вы удерживайте меня от соблюдения устава,- сказал Светлов,- а то я забываю, что хожу в актерском пиджаке, и по привычке козыряю полковникам. Уже имел объяснения с комендантским патрулем.
Он вдруг разглядел мои петлицы и воскликнул:
– Одна шпала! О, да вы капитан! Большой чин!
– Увы, Михаил Аркадьевич! Мое звание звучит скромнее – интендант третьего ранга.
Светлов засмеялся:
– Любит начальство присваивать нашему брату такие звания. И не только у вас, на Брянском. Но это терпимо. В конце концов, все мы работаем по интендантской линии – снабжаем армию стихами.
Потом он спросил:
– А как называется ваша газета?
– «На разгром врага».
Светлов изумленно развел руками:
– Скажи пожалуйста! Газета, в которую я сейчас получил назначение, тоже «На разгром врага». Только это на Северо-Западном фронте. Выходит, мы с вами однофамильцы. Ну что ж, каждое утро, глядя на заголовок свежего номера, будем вспоминать друг о друге.
…У Белорусского вокзала мы стали прощаться. Светлову еще предстояло выступать на каком-то заводе.
– Не встретиться ли нам завтра? – спросил он. – Можно посидеть в писательском клубе, там иногда удается раздобыть что-нибудь съестное, а если посчастливится, то и пропустить стаканчик.
Но завтра в пять утра мы с Лукониным должны были отбыть обратно на свой Брянский с той же попутной машиной, на которой нас привез корреспондент «Красной звезды» Василий Коротеев.
– На днях снова двинусь на фронт и я, – сказал Светлов, – да и что делать сейчас в Москве, собственно говоря?
Мы грустно помолчали, обнялись и разошлись каждый в свою сторону, чтобы встретиться уже после войны.
Я долго смотрел вслед Светлову, когда он шел к метро, тощий, сутулый, в чужом штатском костюме.
ЕГО РОДСТВЕННИКИ
Разговор был короткий и абсолютно деловой. Светлов позвонил по телефону – в то утро он работал над переводом.
– Яша, – сказал он, – требуется ваша консультация. Почему-то считается, что с белорусского языка может переводить каждый. Короче говоря, когда меня спросили в издательстве, нужен ли мне подстрочник, я гордо отказался. Зачем? Язык близкий. Тем более что в детстве я некоторое время жил в Слуцке и в Осиповичах. И вот убедился в своем злостном невежестве. Споткнулся на двух словах. Я думаю, вы их знаете. А если не знаете, то у вас наверняка есть словарь. Скажите, ради бога, что означает по-белорусски слово твар? Я с разгону перевел как тварь, но со всем остальным это не монтируется.
– Еще бы! Твар по-белорусски – лицо.
Светлов помолчал, видимо несколько ошарашенный, потом сказал:
– Интересное кино получается, как говорит одна моя знакомая лифтерша. Ну, хорошо. А, к примеру, блага – это уж, я надеюсь, переводится на русский как благо? Почему и тут не клеится?
– Потому, что блага по-белорусски значит плохо. А неблага – это неплохо.
– Действительно, очень неплохо. Слушайте, у меня от этой лингвистики уже начинается менингит.
– Михаил Аркадьевич, дорогой, такие ловушки довольно часто подстерегают нас именно при переводе с родственных языков.
В ответ послышался шутливый вздох.
Светлов любил своих поэтических родственников со всей дружеской нежностью, на какую он был способен. К большой и многоязыкой этой родне он относился с присущей ему душевной щедростью. Он принадлежал к числу самых общительных и отзывчивых мастеров. Мог ли быть иным человек, написавший «Гренаду»?
– Советский поэт, – сказал он мне однажды, – должен обладать обостренным, почти болезненным чувством братства.
Светлов переводил довольно много. Если сложить воедино его переложения с украинского, армянского, белорусского, грузинского, литовского, молдавского, узбекского, еврейского, чешского и выпустить отдельным изданием, получится объемистый томик. Пожалуй, это стоит сделать. Даже наверняка стоит! При этом следует признать, что порою интерпретация Светлова была вольной. Оставаясь в жанре перевода самим собой, он вносил в русский вариант свою светловскую неповторимость.
Я обращаюсь к одному из таких образцов – стихам Акопа Акопяна:
Это сказки моей чудеса,Это мой фантастический стих –Небоскреб надо мной поднялсяПосмотреть на соседей своих.….Покорясь, не дыша, не пыля,Через улиц прямые хребты,Как послушный ребенок, земляПрямо к дому подносит цветы…
Перед нами – Акопян. Но Акопян, прочитанный Светловым. То же ощущение возникает у вас и во многих других случаях, будь это Кулешов или Квитко, Леонидзе или Рафибейли. Сквозь их стихи будут просвечивать интонация Светлова, лексика Светлова, улыбка Светлова.
Но, может быть, в этом и заключается обаяние его переводов?
У нас есть прекрасные мастера, стремящиеся наиболее полно передать поэтическое своеобразие подлинника. Но рядом с переводами, в которых индивидуальность переводчика не заслоняет самобытные черты оригинала, существуют вольные переложения, выполненные большими поэтами и окрашенные индивидуальностью их письма.
Но обо всем этом нужно писать особо.
Сейчас я хочу вернуться к тому, как умел дружить Светлов, каким добрым родственником он был для поэтов многих республик. Не только для тех, кого он переводил, но и для тех, кого он ценил как читатель.
Он следил за их успехами и охотно откликался на вышедшие книги. Никогда и никому он не делал скидок во имя дружбы, никому не льстил во имя дружбы.
Во время проходивших в Москве вечеров Декады башкирской литературы в Союзе писателей шло обсуждение поэтических книг, изданных к этому случаю.
Когда Светлову предоставили слово, он вынул из кармана несколько стихотворных сборников, полистал страницы, густо исчерканные его карандашом, и спросил, обращаясь к гостям:
– Друзья мои, как мне с вами разговаривать – подекадному или по-деловому? Если по-декадному, то все вы гении и пойдемте в буфет, потому что здесь, кроме минеральной воды, нам ничего не предложат…
