Да и на ближнем к нам участке границы чуть ли не каждую неделю совершались провокации. Наша часть была готова за считаные часы выйти на кордон. Поэтому под кроватью у каждого бойца были подвязаны лыжи, страшно гремевшие, когда мы выполняли команды «Отбой» и «Подъем». Морская пехота и лыжи – понятия, мягко говоря, мало совместимые, но в те годы в наших вооруженных силах дело доходило порой и не до такого маразма…
Все это способствовало тому, что с недавних пор мои мечты стали совпадать с чаяниями капитана Атикова. Денно и нощно я молил судьбу вызволить меня из этого сурового края.
О том же просил мой ротный. Особенно после того, как я опробовал на себе оригинальную методику самолечения.
Маменьке, медсестре одной из ленинградских больниц, я написал письмо, в котором попросил выслать мне «что-нибудь от чиряков». Вскоре поступила бандероль с полдюжиной флаконов салицилового спирта, а заодно и с парой коробок моих любимых конфет с ликером.
«Кирилл, это средство от фурункулов, – писала мама. – Старайся почаще протирать их…»
Надпись на этикетке «Для наружного применения» почему-то убедила меня в прямо противоположном. Мы с сержантом Трофимовым быстренько приняли содержимое флаконов вовнутрь, закусили конфетами и спокойно улеглись в койки.
Послеобеденная дрема была обычным делом для старослужащего, Трофимов даже табличку оставлял на тумбочке: «Не будить, не кантовать, при пожаре выносить первым», но чтобы салага завалился средь бела дня в «люлю» – такого еще не было, поэтому дежурный по части, некстати забредший в нашу казарму, не на шутку разозлился. В мгновение ока я был поднят с постели и, пошатываясь, попробовал принять стойку смирно, будучи одетым лишь в кальсоны. Это окончательно доконало старлея, и он начал орать на всю казарму:
– Что за безобразие? Куда смотрит замкомвзвода?
Несмотря на предупредительную табличку, сержанта тоже разбудили. Вернее, только попытались разбудить, ибо обиженный Трофимов, не отрывая головы от подушки, свесил руку с кровати и, нащупав сапог, «выстрелил» им на звук.
Попал – и, еще не проснувшись, со мною вместе оказался на гауптвахте.
Каждый из нас получил пять суток. Сержанта, кроме того, разжаловали в ефрейторы, что как-то не очень гармонировало с расхожим мнении о ефрейторе, как об отличном солдате. Меня же понижать в звании дальше было некуда.
И тут пришла в движение рука Судьбы. Видимо, разобиделась леди Фортуна, что не внял я ее предостережением, напрягал дальше взаимоотношения в гарнизоне, – и она отвязалась.
…В поселок К. с гарнизонной гауптвахты я уже не вернулся. Как, впрочем, и разжалованный сержант Трофимов. Вернее, мы вернулись, но только для того, чтобы забрать личные вещи.
Пока мы прохлаждались на гарнизонной гауптвахте, капитан Атиков получил приказ отправить двух наиболее подготовленных морских пехотинцев в расположение «Учебно-тренировочного отряда легких водолазов Краснознаменного Черноморского флота», на базе которого, оказывается, не так давно было создано и сейчас комплектуется разведывательно-диверсионное подразделение ВМС СССР под безобидным названием «Дельфин».
Почему-то у капитана Атикова ни на минуту не возникли сомнения, что «наиболее подготовленные бойцы», достойные представлять дальневосточную морскую пехоту в частях особого назначения, – это как раз мы, наказанные и разжалованные.
Как следует проинструктировав насчет «оказанного высокого доверия», меня и Трофимова самолетом отправили почему-то не на берег самого синего Черного моря, а в казахстанский город Балхаш, расположенный на берегу одноименного озера, в учебный центр по подготовке профессиональных диверсантов.
Именно тогда я начал понимать, что некая развилка промелькнула, и теперь моя судьба дала впечатляющий крен…
7
…Когда я был в камере один, то просто погружался в воспоминания, неподвижно сидя на нарах и вглядываясь в одну точку. Часто перед глазами возникала Наталья, еще чаще – дочь Кристина. Вот мы все вместе возвращаемся из ЦПКО. Теплый сентябрьский день, кружащиеся желтые листья, мощным воздушным потоком втягиваемые в арку.
И – выстрелы. Один, второй, третий…
Все попали в цель. Кристине в голову, мне в грудь, Наталье – в плечо. Последний не смертельным оказался, но… У жены было слабое сердце, – наверняка ослабло за годы супружества из-за необъяснимых странностей моей работы; оно-то и не выдержало.
Дочь умерла на месте, а я, я, ради которого все это затевалось, остался жив!
Старый доктор в больнице по улице Чапыгина, куда меня привезли, сказал: «Вы родились в рубашке, молодой человек!» Нет, милейший Ян Павлович! О какой-такой рубашке можно вести речь, если я самый несчастный человек на свете! Ради кого мне теперь жить? Ради чего?
Только для того, чтобы отомстить? В сорок лет поздно все начинать с нуля…
Вот ко мне подселили вроде бы законченного бандита, но и у него в душе есть что-то человеческое, и он хочет понять, ради чего живет на белом свете, зачем рискует здоровьем и жизнью. Из-за денег? Не слишком ли мелко?
– …Убедившись, что легальные сферы предпринимательства уже освоены, Степаныч стал зондировать возможности проникновения в наркобизнес, контроль над проституцией. Я был при нем вроде как начальник контрразведки…
– У Марио Пьюзо это называется «капореджиме».
– Да, читал. У нас специального слова не было. Но заниматься приходилось практически тем же. По долгу службы старался проанализировать все наши проколы… Чаще всего возвращался к мыслям о том, как же все же произошло покушение на Кумарина. Кто в него стрелял? Впервые в моей практике ни братве, ни правоохранителям не удалось установить даже пол покушавшегося. Одни свидетели говорили, что это была женщина, другие утверждали, что мужчина в парике… Мы даже не знали, кому мстить! Для того, чтобы хоть как-то загладить свою неспособность выйти на организаторов покушения, стали распускать слухи, что киллер уже покоится на дне озера с гирей на ноге. Но Кум, мой корешок, замечательный парень, не был отмщен…
Нет, не столько бандитская злость, сколько человеческая тоска была в глазах Барона. «Не отомстил» – видимо, не самое главное для него.
Мисютин помолчал и продолжил:
– Тридцатого июня 1995 года не стало и Степаныча, Коли Гавриленкова. Мы втроем: я, Степаныч и его родной брат Витька, ждали на Московском человека, который был должен подвезти бабки. Имя его не упоминаю, ибо парень не при чем. О нашей встрече он не траванул никому – я потом и допросил его так, что чуть наизнанку не вывернул, и проверял, – и убедился в этом. Да, ждали… Вдруг вылетают двое на мотоцикле без номера, и давай лупить из автоматов. Целились только в Николая. Мне и его братану – хоть бы хны. Ни единой царапины. А Степаныча положили замертво…
– Разве вы были безоружны?
– Обижаешь…
– Почему же не открыли ответный огонь?
– Открыли. Я даже попал в кого-то.
– Ну и?
– А ни шиша! Ни мы, ни милиция не раскопали. Хоть я лично проверил все больницы города и многих практикующих врачей. Ни в тот день, ни в следующий никто с огнестрельным ранением к докторам не обращался!
– Не понял. Что из этого следует?
– А то, что этот парень наверняка отлеживался в какой-то ведомственной клинике!..
(Соображаешь, Барон, соображаешь!)
– …Иначе бы кто-то непременно сдал его – вознаграждение мы пообещали немалое! Кстати, Степаныч чуял близкую смерть и заранее договорился с отцом Романом о своем погребении в Печорских пещерах…
По ходу своего повествования, Мисютин все меньше оперировал блатными терминами, «феня» постепенно сменялась живым, понятным языком, а его обладатель из безмозглого уголовника превращался в толкового, только уставшего сорокалетнего мужчину. У меня на глазах Барон становился просто Сергеем.
– Значит, ты считаешь, что серия заказных убийств в середине девяностых – дело рук не братвы? – спросил я, глядя прямо в глаза товарища по несчастью.
– Я в этом не сомневаюсь! – уверенно пробасил Сергей Мисютин. – Ведь даже Собчак говорил: «Каждый преступник, поднявший оружие, должен знать, что будет убит на месте». Посуди сам…
(Он так часто употреблял эту фразу, что мысленно получил от меня кличку – Посудисам.)
– …Как только в городе поднялся Коля Каратэ – его убрали. Возвысились мы – сразу получили по зубам. Теперь очередь малышевских… И что интересно: власти словно поощряют новых лидеров. Чтобы столкнуть их со старыми. Того же Малышева, когда его бригада только на подъеме была, в 1995 году освободили прямо из зала суда, одиннадцать его сообщников вообще отсеялись из числа обвиняемых во время следствия!
– Но получается вроде как по-вашему: больше братвы осталось на свободе?..
– И что? Это же все ребята из разных группировок, которые никогда не примирятся. Сами жить не будут и друг другу не дадут. Нет, по большому счету братве не выгодна ситуация, когда в городе постоянно меняются лидеры. Нам хотелось бы иметь одного крепкого, авторитетного пахана, чтобы пресечь усиление всяких чеченов и казанцев, чтобы меньше было беспредела. Работы хватит всем. Как говорят те же чечены, нет такого пирога, который бы нельзя было поделить… Но кто-то решил иначе. Кто-то тщательно отслеживает все процессы, происходящие в нашей среде, и время от времени вносит коррективы, открывая стрельбу…
