Теперь рассмотрим, как правительство и средства массовой информации раздули опасность, которая якобы исходит от инакомыслящих, обвиненных в поддержке терроризма, минимизируя при этом опасность инакомыслия среди корпораций, обвиняемых в подобных преступлениях. 20 февраля 2003 года Министерство юстиции возбудило дело против Сами Аль-Ариана, профессора машиностроения университета Южной Флориды, палестинца кувейтского происхождения, обвинив его в финансировании и поддержке исламского джихада. Надеясь воспользоваться обвинением как показательным спектаклем в пользу недавно принятого Закона о патриотизме, Министерство юстиции с помпой объявило о задержании Аль-Ариана, встретив положительный отклик в американских средствах массовой информации.
«Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост» выходили с передовицами об обвинении, и спустя неделю в других выпусках появилось 318 статей36. По контрасту с этим, когда федеральное правительство спустя два месяца обнаружило, что оно оштрафовало 57 компаний и организаций за ведение дел с экстремистскими государствами (государствами-изгоями) и террористическими группами, едва ли кто-то в правительстве или средствах массовой информации удивился, хотя в число компаний входили «Шеврон-Тексако», «Уолмарт», «Ситигруп», «Нью-Йорк янкиз», «Амазон. ком», а их партнерами были Ирак, Иран и даже одна нераскрытая террористическая организация.
Правительство наложило минимальные штрафы на общую сумму не более 1,35 млн долл. и опубликовало заметку об этих правонарушениях на малопосещаемом сайте Министерства финансов только после того, как ревизионные органы возбудили иск, чтобы заставить правительство сделать отчеты общедоступными. В правительственном разоблачении просто перечислялись корпорации-нарушители, их торговые партнеры и штрафы, а затем приводилась непрямая ссылка на части Закона о торговле с врагом, которые были нарушены компаниями (например, Е013 121 ft). Ни одна крупная газета или телевизионная сеть в Соединенных Штатах не сообщила об этой истории; она появилась лишь в 12 филиалах средств массовой информации, несколько из которых располагались за рубежом37. Ни в одном из таких случаев в предполагаемых преступлениях не был замешан кто-либо из участвовавших либо планировавших собственно акты насилия. Аль-Ариан и корпорации обвинялись в связях либо поддержке террористических групп или экстремистских государств, а в деле Аль-Ариана террористическая угроза была направлена на граждан Израиля, а не Америки, но лишь в первом случае это отвечало правительственным интересам в отношении раздувания угрозы и извлечения выгоды по ее подтверждению.
До сих пор я говорил об одном типе политического страха — определении и интерпретации политическими лидерами общественных объектов повышенной важности, находящихся под угрозой. Этот тип предполагает, что лидеров и людей, к которым они апеллируют, объединяет одна идентичность, и обе группы на основании этой идентичности в равной степени находятся под угрозой. Этот тип страха не случайно наиболее распространен в военное время, поскольку его изначальным объектом является нация либо другие, предположительно сплоченные сообщества, а их первичной целью — внешний враг либо другое соответствие чему-либо чуждому; это могут быть наркотики, преступники или иммигранты.
Но существует второй тип политического страха, имеющий мало общего с определением политиками основного объекта угрозы опасности от имени одного народа. Этот тип страха возникает в социальной, политической и экономической иерархии, разделяющей народ. Хотя этот страх также создан, управляется либо манипулируется политическими лидерами, его специфическая цель или функция — внутреннее устрашение, применение санкций или угроза их применения для того, чтобы одна группа удерживала или усиливала свою власть за счет другой. Первый тип страха подразумевает коллективный страх удаленных опасностей или таких объектов, как внешний враг, отделенный от коллектива; второй тип политического страха оказывается более личным и менее надуманным, возникая в результате вертикальных конфликтов и делений, свойственных данному обществу. Это неравное распределение благосостояния, а также неравенство в статусе и распространении власти. Второй тип политического страха, вырастая из этих видов несправедливости, столь эффективных для пользующихся ими и губительных для жертв, помогает их увековечить.
И хотя было бы преувеличением заявить о том, что этот второй страх — основа социального и политического порядка, все же он настолько тесно связан с различными иерархиями общества (с правлением и подчинением, которые такие иерархии закрепляют), что его можно назвать основным типом социального и политического контроля.
Это тип страха может (хотя и не обязательно) возникать в результате драматичных актов насилия. Как заметил Мартин Лютер Кинг в своем «Письме из городской тюрьмы Бирмингема», белые в Америке Джима Кроу[5] обладали скорее инвентарем страхов, с помощью которых они управляли черными. «Когда вы видите преступные толпы, по собственному желанию линчующие ваших матерей и отцов и по собственной прихоти топящие ваших сестер и братьев; когда вы видите как полные ненависти полицейские безнаказанно оскорбляют, бьют, измываются и даже убивают ваших черных братьев и сестер… когда вас изо дня в день унижают раздражающими указателями „белый“ и „цветной“; когда „ниггер“ становится вашим именем, вторым именем (независимо от вашего возраста) „бой“, а „Джон“ — фамилией, и когда вашу жену и мать никогда уважительно не зовут „миссис“»38. В годы маккартизма чиновники возбуждали страх перед своей властью среди либералов и левых путем «проверки лояльности», массовых увольнений и черных списков. За исключением казни Розенбергов, вероятно, не планировавшейся как инструмент устрашения, к которому судебный процесс над Розенбергами и их казнь все равно привели39, ни один инструмент маккартистского страха не повлек физического насилия. Поскольку страх является опасением какого-либо вреда, и поскольку вред — это лишение человека какого-либо блага, власть предержащие могут вызывать страх, просто угрожая отнять это благо у индивида. Это может вызвать смертельное насилие, но часто не вызывает, как в случае маккартизма, где угроза состоит в потере карьеры или постоянной работы.
Как объяснял Кинг, для того чтобы вызвать страх, не обязательно изображать угрозу или активно угрожать; напротив, страх может (и обычно это делает) просто нависать над отношениями власть предержащих и бессильных, тонко воздействуя на повседневное поведение, не сильно нуждаясь в активном устрашении. В действительности этот невыраженный страх, особенно в либеральной демократии, делает таким влиятельным то, что он, как правило, не нуждается в открытых актах принуждения. Согласно постановлению Верховного суда, «угроза санкций может удерживать от „осуществления свободы“ почти столь же действенно, как и собственно применение санкций»40. Это особенно явно в тех случаях, когда жертвы этой угрозы бессильны или когда их благополучие в какой-то мере зависит от доброго расположения власть предержащих. Из-за этой зависимости жертвы уже готовы подчиняться верхам из-за страха утраты их патронажа, так что страх не так уж нуждается в дополнительном применении силы. Этот неэффектный, повседневный страх и есть американский вариант репрессии.
Вселяют страх не только власть имущие, и не только бессильные боятся. Верхи также часто охватывает страх — перед теми, кто властью не обладает, здесь идет речь о страхе, возникшем из ощущения вины за совершенную несправедливость, или, что чаще, о страхе того, что безвластные однажды восстанут и низвергнут их. И снова Кинг великолепно прочувствовал этот страх элиты. «Джим Кроу, — как он писал, — держался таких иррациональных страхов, как утрата экономических привилегий, изменение социального статуса, брак между людьми разных рас и приспособление к новой ситуации». «Страдающее комплексом вины белое меньшинство» опасалось, что «если к власти придет Негр, он будет без жалости и без удержу мстить за накопившиеся несправедливость и жестокости многих лет». Белые, как родитель из басни, «который, беспрестанно третируя своего сына, внезапно осознает, что тот уже больше родителя». Применит ли сын свою новую физическую мощь в отместку за все удары прошлого?41
Тем не менее самый заметный политический страх, наиболее глубоко структурирующий наши жизни и определяющий границы наших возможностей, — это страх менее сильных перед более сильными, будь то должностные лица или частные служащие, далекие агенты государства или местные, традиционные элиты. И здесь мы подходим к поворотному пункту наших рассуждений. Из сказанного сегодня о страхе терроризма (или коммунизма) можно заключить, что важнейшей формой страха является страх обычных американцев перед вышестоящими, поддерживающими и пользующимися несправедливостью в повседневной жизни. Это репрессивный тип страха, сковывающий действия слабых и дающий возможность действовать сильным. Он является гарантом того, что безвластные будут считаться с высказанными или подразумевающимися желаниями их начальства либо просто не делать ничего для противостояния или подрыва существующей системы распределения власти. Такие страхи оказываются определяющими для власть предержащих, поскольку дают им возможность спокойно преследовать свои собственные цели и гарантируют им, что они смогут пользоваться своим положением еще некоторое время.
