Робин Кори
Страх. История политической идеи
Страх. История политической идеи
Моим родителям
БЛАГОДАРНОСТИ
Я хотел бы поблагодарить моих друзей, коллег, учителей и издателей, читавших и комментировавших эту рукопись в черновиках, на бумаге или в форме статьи. Это Брюс Экерман, Мустафа Байуми, Роджер Бёш, Шелли Берт, Джош Коэн, Питер Коул, Майкл Деннинг, Джек Диггинз, Том Дамм, Сэм Фарбер, Стив Фрэйзер, Джош Фримен, Пол Фраймер, Эмили Гордон, Грег Грэндин, Нэнси Грей, Майкл Хардт, Адина Хоффман, Дэвид Хьюз, Джуди Хьюз, Ален Хантер, Виктория Канн, Ариэль Каминер, Ребекка Карл, Скотт Джеймс, Дэвид Джонстон, Гордон Лэйфер, Джексон Лирз, Крис Леманн, Марк Левинсон, Пенни Льюис, Ариен Мэк, Иан Малькольм, Арно Мейер, Дэвид Мэйхью, Кирсти Макклюр, Джонни Маккормик, Джон Медейрас, Лори Мучник, Санкар Муту, Молли Нолан, Карен Оррен, Кристиан Паренти, Ким Филипс-Фейн, Френсис Фокс Пайвен, Роберт Поттс, Мел Рихтер, Джессика Робин, Энди Сабл, Скотт Сол, Джим Скотт, Эллен Шрекер, Дженни Шусслер, Алекс Стар, Мишель Стефенс, Лора Таненбаум, Роб Темпио, Питер Терзян, Джин Теохарис, Рой Цао, Майкл Уолзер, Кати Уикс, Ив Вайнбаум, Кейт Уиттингтон, Дэниел Уилкинсон, Ричард Волин, Брайан Янг и Мэрилин Янг. Особая благодарность Роджерсу Смиту, моему руководителю по диссертации, Тиму Бартлетту, моему редактору из «Оксфорд юниверсити пресс», и Барбаре Филон, Питеру Харперу и Катерине Хамфриз из «Оксфорд юниверсити пресс». Общее спонсирование по завершению этой работы обеспечивалось Международным центром повышения квалификации в Нью-Йоркском университете; Институтом гуманитарных наук Вульфи в Бруклин-колледже; Конгрессом профессиональных кадров университета города Нью-Йорка; Центром места, культуры и политики в центре исследований университета города Нью-Йорка. Наконец, слова благодарности студентам, факультету и кадрам в Бруклин-колледже и Центру исследований университета города Нью-Йорка; Джонатану Стейну, давно спросившему меня, что же такого было великого в Гоббсе, раз уж «все для него — страх»; Джону Данну, первому предложившему мне не читать Гоббса, как Токвиля; и моей семье — за все.
Части этой книги появлялись и в других изданиях. Огромная благодарность компетентному издателю, позволившему мне использовать следующий материал:
«Remembrance of Empires Past: 9/11 and the End of the Cold War». In Cold War Triumphalism: The Misuse of History After the Fall of Communism, ed. Ellen Schrecker (New York: The New Press, 2004), pp. 274–97
«Fear, American Style: Civil Liberty After 9/11». In Implicating Empire: Globalization and Resistance in the 21st Century World Order, ed. Stanley Aronowitz and Heather Gautney (New York: Basic Books, 2003), pp. 47–64.
«Lavatory and Liberty: The Secret History of the Bathroom Break». Boston Globe (September 29, 2002), p. 61.
«Closet-Case Studies», New York Times Magazine (December 16, 2001), pp. 23–24.
«Denied the Fruits of Their Labors» Dissent (Fall, 2001), pp. 131–35.
«Fear: A Genealogy of Morals». Social Research 67 (Winter, 2000), pp. 1085–1115.
«Reflections on Fear: Montesquieu in Retrieval». American Political Science Review 94 (June, 2000), pp. 347–60.
«Why Do Opposites Attract? Fear and Freedom in the Modern Political Imagination». In Fear Itself: Enemies Real and Imagined, ed. Nancy L. Schultz (West Lafayette, in: Purdue University Press, 1999).
Введение
Он оставил всякую надежду на Рай, но цепляется за большую надежду — вечного проклятия.
Вирджиния Вулф
Редко замечают, что страх — первая эмоция, которую испытывает человек в Библии. Не желание, не стыд, но страх. Вкусив от древа, Адам открывает, что он наг, и прячется от Бога, сознаваясь: «Убоялся, потому что я наг». До этого Бог творит и видит, что его творения хороши. Он видит, что Адам одинок, а это не хорошо. Ева видит, что древо познания «приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание». Но эти сообщения лишь о стерильном восприятии, без греющего шепота одобрения или неприятия. Все смотрят, все видят. Но чувствует ли кто-нибудь? Мы услышим об опыте чувства не раньше, чем они вкусят запретного плода. И когда услышим, это чувство будет именно страхом. Почему страх? Возможно, потому, что для творцов Библии страх — самая ошеломляющая из эмоций. До того как их охватил страх, Адам и Ева существуют и действуют в мире, но без какого-либо ощутимого опыта этого мира. С обретением страха их сметают переживания, а Господь предвещает еще большее: Еве — боль деторождения, Адаму — тяготы труда и обоим — пугающее знание смерти. Пребывая в неведении, Адам и Ева способны лишь на самое ленивое признание добра и самое смутное представление о зле. Такая слабая осведомленность о зле превращает их в зрителей своей собственной жизни, в лучшем случае — в полусознательных актеров. Адам раздает имена, Ева поддается искушению, но никто из них не знает в точности, что творит. Но испугавшись, они узнáют. Простой соблазн приводит к драматичному выбору, инертное движение — к избирательному действию. Их история (и наша!) начинается1. Как нам говорят аналитики, после 11 сентября 2001 года к подобному же переходу — от пассивности к чувству и действию — привел уже совсем другой страх.
До 11 сентября считалось, что американцы пребывают в эдеме, нежась в теплых ваннах социального аутизма. Согласно Дэвиду Бруксу, этика дня состояла в культивировании «частных раёв», чтобы купаться, по словам Дона ДеЛилло, в «лучах утопии кибер-капитализма». В то время счастье казалось восхитительным цветком мира и благополучия. В действительности же, как утверждают многие, все эти ощущения были гниющими плодами декаданса и упадка. Живя без забот и потерь, мы позволили нашему чувству реальности притупиться, а нашим мышцам — атрофироваться. Указывая на наш ослабевший аппетит к переживаниям, Брукс отмечает, что самой прославленной комедией того времени стала «Зайнфельд», — «шоу ни о чем». Но 11 сентября, как пишет Франк Рич, стало «кошмаром», пробудившим нас от «легкомысленного, если не декадентского сна длиной в десятилетие». Вызванный тогда страх, добавляет Брукс, стал утренним «очищением, смывшим самодовольство» 90-х. Как считает Джордж Пэккер, оно принесло нам «бдительность, горе, решимость, даже любовь», сам опыт, наконец.
В подтверждение Пэккер приводит слова банкира, спасшегося из здания Всемирного торгового центра в день атаки: «Я не подавлен. Мне нравится это состояние. Никогда в жизни у меня не было такой осознанности». Страх восстановил для нас ясное представление о том, что зло существует, снова сделав реальным и нравственное, осознанное действие. Опасаться надо было не повторения 11 сентября, а, по словам Пэккера, «возврата к нормальности», ему предшествовавшей, ведь это бы означало «частное потребительство вместо общественных мемориалов; очередь в ресторан вместо очередей на сдачу крови», распад личности вместо гражданской бдительности. 11 сентября — еще не конец истории. Как спасительный страх Адама и Евы, это лишь начало2.
Это книга о страхе, в особенности в его отношении к современной политике. Под политическим страхом я подразумеваю переживание людьми возможности определенного ущерба их коллективному благополучию — боязнь терроризма, паника в результате роста преступности, тревога из-за упадка нравственности — или же запугивание людей властями либо отдельными группами. Что же превращает оба типа страха скорее в политический, чем в индивидуальный страх? То, что они зарождаются в обществе либо несут общественные последствия.
Такие индивидуальные страхи, как, например, мой страх полетов или ваша боязнь пауков, — артефакты нашей собственной психологии и нашего опыта, имеющие слабое воздействие на других. Политический страх, напротив, возникает из конфликтов внутри и между обществами. Например, свойственный американцам страх терроризма — это реакция на 11 сентября и борьбу США против радикального ислама. Страх черных американцев перед полицией или, как некогда, страх перед своим правительством среди советских диссидентов и перед своим — среди борцов с апартеидом, был порожден противоречиями гражданского мира.
Политический страх также способен иметь далеко идущие последствия. Он может диктовать общественную политику, приводить новые группы к власти и не пускать другие, создавать и отменять законы; например, страх коммунизма в начале холодной войны помог вернуться к «Новому курсу»[1]. Боязнь «белого» правления среди чернокожего населения и страхи «черного» восстания среди белых вылились в век узаконенной сегрегации. Политический страх часто связывают с политикой активного вмешательства государства в общественную и экономическую жизнь, не носящего обязательный, или, по крайней мере, открытый характер. Возьмем, к примеру, страх женщины перед жестоким мужем и работника — перед его нанимателем. Для стороннего наблюдателя эти страхи индивидуальны и являются плодом прискорбного, но частного злоупотребления властью. Фактически же такие страхи политичны. Они проистекают из укоренившейся социальной несправедливости и поддерживают давние традиции господства над женщинами и работниками. Эти традиции неравенства часто (хотя и не напрямую) укрепляются и продолжают создаваться (пусть и с определенной дистанции) политикой правительства. За жестоким обращением мужа с женой стоят века законов и доктрин, даровавших ему власть над ней; за жестокостью работодателя — законы прошлого и настоящего, наделившие его безоговорочной властью над служащими.
