– Может быть, ты и прав. Но до тех пор, пока я не получу хоть каких-то разъяснений от самой Миранды, мне придется руководствоваться своей абсурдной теорией и рассчитывать на твою помощь.
– Признайся, тебе нужен настоящий жулик, – сказал он. – А на этом деле можно заработать?
– Если на этом деле можно сочинить историю, то сам понимаешь... – Я пожала плечами. – Не мне учить тебя этому. А я могу оплачивать тебе редактирование моей программы на радио. Компания, для которой я делаю криминальный дневник, скорее всего добавит еще кое-какие деньги.
– Четыре года в Бомбее, киностолице мира, не прошли для меня даром. С чего же мы начнем?
– Я бы хотела получить заключение о вскрытии хиджры.
– Заключение о вскрытии – не проблема. Мой двоюродный брат-полицейский работает в том же здании, где находится офис следователя по особо важным делам. А мы сможем предложить ему какое-нибудь вознаграждение за сверхурочную работу? Ему ведь, возможно, придется самому заплатить, чтобы добраться до нужных бумаг.
Я утвердительно кивнула.
– Тогда подожди, пока я отправлю дружественное послание по электронной почте, – сказал Рэм. – Абсолютная секретность гарантирована: у нас своя собственная, шифровальная программа.
Через несколько минут он встал из-за компьютера.
– Пусть он пока все это хорошенько обдумает.
* * *
Спустившись вниз в кафе на первом этаже и сидя под напряженно работающим кондиционером, я почувствовала себя так, словно снова вернулись старые лондонские времена. С той разницей только, что вместо гамбургеров мы поглощали пищу вегетарианского варианта «Макдоналдса», то, что Рэм назвал «пау-баджи» – лепешку с картофельной начинкой, зажаренную в яйце.
– Здесь быстро обслуживают, – отметила я.
– В этом городе ничего не происходит вовремя, кроме ленча, – засмеялся Рэм. – Бомбей – город, где многие карьеры делаются за ленчем и где нет ничего постоянного. Это – город, в котором вчерашние коммивояжеры, торговавшие пряностями, стали владельцами сети супермаркетов, а какие-нибудь странствующие сказители – киномагнатами. – Он вытер рот салфеткой. – Но если исходить из того, что киноиндустрия сама начиналась со странствий, то я думаю, что она здесь и по сей день остается верна своим корням.
Когда мы закончили, появился хозяин с еще одним блюдом, которое внешне походило на зеленый рулет с вареньем. Он наклонился над ухом Рэма и застрекотал на каком-то непонятном мне языке. Когда я попросила Рэма перевести, он вначале отрицательно покачал головой, но после долгих настояний признался, что дал этому человеку денег взаймы на покупку маленького кафе. Рэм рассказал, что владелец кафе когда-то был сельским учителем, но потерял работу несколько лет назад, когда из-за сильнейшей засухи его деревня перестала существовать. Приехав в Бомбей среди бесчисленных мигрантов, ищущих работу в мегаполисе, он вынужден был продавать в одном из уличных ларьков под окнами Рэма кушанья, приготовленные женой.
– Они оба превосходно готовят, – сообщил Рэм. – Семейство это принадлежит к группе странствующих учителей, чья каста в прошлом запрещала им владеть землей, поэтому, чтобы как-то прокормиться, они вынуждены были научиться готовить деликатесы из того, что обычно поварами выбрасывается: всяких стебельков, корешков и тому подобного. – Он улыбнулся. – Снова заговорили о корнях. Многие люди не придают им особого значения, но, как видно, и из корней можно приготовить нечто незабываемое. – Он указал на рулет. – А это их фирменное блюдо. Они кладут масала[3] на лист, заворачивают его, варят и затем нарезают вот такими рулетиками.
Владелец ресторанчика с гордостью указал на Рэма.
– Гундас! Гундас! – воскликнул он.
– Рэм?
Рэм пожал плечами, чувствовалось, что он несколько озадачен и смущен излишним вниманием к своей особе.
– Гундас, – пояснил он, – это гангстеры с собственной территорией, называемой «ралка». Владельцы мелких магазинчиков вынуждены платить им за «крышу», а полиция, как правило, делает вид, что ничего не замечает. Мой двоюродный брат прекратил подобную практику в этом районе, и вот тебе еще одна причина особого внимания, которое мне здесь уделяют.
* * *
Вернувшись в студию, мы обнаружили длинное электронное письмо от двоюродного брата Рэма. В нем было также и несколько фотографий жертв.
Только у двух из четырех были половые органы. У одного на месте, где когда-то были мужские гениталии, остался застарелый шрам от хирургической операции и последующего прижигания, а также морщинистое углубление как замена влагалища. У четвертой жертвы ампутация гениталий была произведена сравнительно недавно и, по-видимому, без участия профессионального хирурга. Операцию выполнили настолько чудовищно, что даже мясник сделал бы все намного аккуратнее. Член был не отрезан, а буквально отпилен от тела, края раны рваные, а между ног болтались какие-то остатки яичек. Судя по всему, парня изувечили с помощью совсем маленькой бритвы.
– Это не может быть самоубийством, – произнес Рэм, и в его голосе появилось напряжение.
– Почему же нет? Люди, ненавидящие себя, способны переносить немыслимую боль.
Большая часть порезов на теле моей матери располагалась на верхней части бедра и на животе. Эти порезы были белые и узловатые, как маленькие червячки. Она называла их своими боевыми шрамами.
У меня перехватило дыхание от вида крупного плана других ран на телах жертв.
Рэм встал из-за стола.
– Не могу поверить, что ты зарабатываешь себе на жизнь, рассматривая во всех подробностях этот ужас. Мне нужно покурить. Нажми вот эту кнопку, если захочется посмотреть еще.
Я снова взглянула на экран.
Кожа на лицах и руках рассечена, порезана слоями, раздавлена. В некоторых местах она была вначале нарезана полосками в полдюйма, затем полоски скатали, чтобы обнажить мясо под ними. Процедура выполнена с какой-то садистской точностью. Я вспомнила, что с такой же точностью наносила себе раны и моя мать.
«Изрезаны в клочья», – подумала я. В данном случае это не метафора. Тот, кто это делал, не торопился, явно наслаждаясь происходящим. Передо мной была медленная, тщательная процедура, сродни золочению, а вовсе не дело рук безумного маньяка. С одного из тел все еще свисали полоски кожи. Другие трупы успели очистить вода и морская живность. От одной мысли, что моя сестра или ее муж могут быть как-то связаны с этим кошмаром, все сжалось у меня внутри.
За фотографиями следовала пара страниц рукописного текста, а за ними – отпечатанные на машинке отчеты о вскрытии. Все они выглядели примерно одинаково:
"Пол – мужской.
Национальность – азиат.
Возраст – примерно 25 – 30 лет.
Признаков телесного распада нет, хотя наличествуют многочисленные разрывы тканей лица и рваные раны на теле. Частично это могут быть повреждения, причиненные морскими животными, частично последствия тяжелых наружных травм, нанесенных, по всей вероятности, острым предметом небольшого размера.
Не исключено, что перечисленные увечья являются следствием членовредительства.
Причина смерти – утопление".
– Наружная травма. Значит, такими словами у них называется отпиливание члена, – прокомментировал прочитанное Рэм. Он стоял у меня за спиной. – Если бы нечто подобное сделали со мной, мне бы на сто процентов была гарантирована и внутренняя травма.
Он указал на экран.
– Роз, скажи мне начистоту, что тебя заставило ввязаться в это дерьмо?
– Я же тебе сказала. Моя сестра...
Он оборвал меня:
– Нет, я не о ней. Я о том, что ты этим себе зарабатываешь на жизнь.
Его вопрос застал меня врасплох.
– Думаю... потому... потому, что во всех подобных случаях я хочу узнать, почему... почему такое случается.
– Потому что убийца – больной придурок, вот почему.
– Нет, вопрос не в убийце. Почему погибли эти люди? Почему именно они? Почему именно таким образом? Неужели они это заслужили? – В моей памяти снова возникло лицо матери под водой. – Мне кажется, я ищу ответа на вопрос, случайность ли все то, что с нами происходит.
Рэм покачал головой.
– Тебе стоило бы принять индуизм, Роз. Идея реинкарнации ответила бы на все твои вопросы, и ты смогла бы бросить эту грязную работу и заняться чем-то другим.
Мы снова вернулись к компьютеру, к фотографиям хиджры по имени Сами, первому из убитых. При жизни он был по-женски миловиден, но смерть успела стереть почти все женственное в нем, подчеркнув мужское в классической форме заострившихся черт. Они застыли в мраморном совершенстве смуглого микеланджеловского Давида.
– Ты сможешь прочесть? – спросила я, показав на рукописные заметки, прилагавшиеся к фотографиям.
