– Нам некогда, девочки, – сказал Лева. – Мы вот с этим фраером должны потолковать. А потом придем к Клавке. Винца купите.
Девушки с любопытством уставились на Афиногена. Стройные, нетерпеливые, с озорными мордочками, на которых выражения менялись с быстротой картинок в калейдоскопе, – они напоминали Афиногену что–то студенческое. Какие–то деревья и звуки оркестра всплыли из его памяти, из недалекого.
– Хотят меня зарезать, – поделился он бедой с девочками. – А труп утопят в болоте. Где пиявки.
– Заткнись! – велел Лева, крутнув желваками тугих и влажных от пота скул.
– Видите? – горюя, продолжал Афиноген. – Спасенья мне нет… Хотя как же. Я слышал, в Федулинске сохранился древний обычай: если невинная девушка объявит приговоренного к казни преступника своим мужем – его помилуют. Ты же не станешь, Лева, этого отрицать? С твоим рыцарским сердцем…
Пока они шли до магазина, пока в суровом молчании поджидали девушек, пока гуськом возвращал^ к Клавиному дому, Афиноген скучал. Приключение ему надоело, жара измучила. Теперь он и сам не понимал, зачем дал втянуть себя в очередной балаган. Какого дьявола плетется рядом с распущенными детьми, которые не ведают, что творят.
Квартира, куда они пришли, была стандартной квартирой стандартного блочного дома, спроектированного, в период острого жилищного кризиса и набравшего полную строительную мощность как раз к тому времени, когда кризис в общем–то миновал, и пресса стала осторожно поговаривать о том, не пора ли, мол, позаботиться о впечатлении, которое произведут наши застройки на умы детей и внуков. Поймут ли они, мол, наши обстоятельства?
Плотные шторы не давали солнцу пробиться внутрь., Половину гостиной занимала полированная югослав^ ская стенка, на полу цветастый оранжево–серый ковер. Цветной телевизор в углу, а над ним – какой–то блеклый натюрморт. За стеклами стенки – нарядные переплеты книг и мерцание хрусталя.
– Давайте так, предложил Афиноген. – Сперва выпьем, – посидим, покурим, а потом уж и за дело, не откладывая в долгий ящик. Насколько я понимаю, Клава, вся эта роскошь вскоре будет забрызгана кровью. Моей, что особенно прискорбно.
– Скажете тоже?! – Клава изобразила душевный переполох. – Любочка, они рехнутые, что ли?.. Мальчики, прекратите! Я всех пригласила в гости, это мой дом… Я не потерплю, не хочу!.. Вас зовут Гена?.. Не обращайте на них внимания. Вы – мой гость. Люба!.. Левка, прошу тебя! Не будь скотиной, прошу!
– Хорошо, Клавка. Не шуми. Пусть попросит прощения, можем поглядеть. Но не раньше. Как, Колюн– чик?
– Ребята, – сказал Федя. – Может, того? Он ничего вроде… свой… вроде. Может, это… не надо?
Лева был лидером, и он бы им не был, если бы не умел чутко улавливать атмосферу. Он был уверен: втроем они поколотят Афиногена. Какие могут быть сомнения, не впервой. Но он умел предугадывать и будущее. Лева остерегался мести. Отволтузить гада нетрудно – удастся ли сломить его дух? По всему видно – вряд ли. Значит, он будет искать следующей встречи, Rt л уже пригляделся к этому типу. Да, в следующую встречу тот не промахнется – заметно по его улыбающейся будке. Каменное, влажное Левино лицо, естественно, не отразило этих глубоких внутренних колебаний.
– Будешь извиняться?! – спросил он.
Колюнчик сбоку заворошился и взвесил взятую со Мюла тяжелую бронзовую пепельницу. Он ждал знака, приняв боевую стойку.
– Гена, ради меня! – попросила Клава, причем глаза ее сверкали от возбуждения, мало похожего на страх. – Ты их не знаешь…
Афиноген опустился в кресло.
– Клава, – сказал он, – я устал. Мне очень хочется выпить и поболтать кое о чем именно с тобой, потому что ты одна защищаешь меня от оголтелой банды. У тебя доброе сердце, милая девушка. Спасибо!
Он взглянул на Леву с обычной своей улыбкой. Тот стоял в такой позе, в таком выгодном для первого удара положении, что даже сам растерялся.
– Извиняться перед подонками я, к сожалению, не буду. Мне от стыда…
Он не успел договорить. Лева прыгнул, рыча, как тигр. Афиноген перевернулся вместе с креслом на спину и мгновенно очутился на ногах. Этому фокусу он научился еще в акробатической школе в Челябинске. Лева наткнулся животом на ножки кресла, упал, и Афиноген страшно саданул ему коленом по зубам. Вождь акселератов жалко ворочался на ковре рядом с опрокинутым креслом, закрывая ладонями лицо.
Колюнчик метнул–таки пепельницу, но промахнулся. За спиной Афиногена тенькнуло оконное стекло; отпружинив от перегородки, пепельница шмякнулась на ковер. Девицы завизжали.
– Лето, – отметил Афиноген, – а вот зимой без стекла прямо хоть пропадай.
Он шагнул к Колюнчику, кривя губы и покачиваясь из стороны в сторону. Колюнчик попятился и шмыга– нул по коридору.
– Я не буду драться, – предупредил бледный херувим Федька. – С самого начала я не хотел. Вы же видели, видели…
– Провокатор! – шумнул Афиноген и влепил ему пощечину, от которой непротивленец, как мяч, врезался головой в стену. Азарт победы налил руки Афиногена лютой силой. Колюнчика он встретил на кухне. Боец одиноко стоял у раковины с тупым столовым ножом в руке.
– Зарежу, гад, не подходи! Убью! – пролепетал он, шамкая и слезясь в истерике. Афиноген отобрал у него нож, взял за пушистый загривок и ткнул носом в эмалированную раковину. Колюнчик, скуля, вырывался.
Клава отняла у Афиногена жертву. Она вопила в притворном ужасе:
– Колюнчик, милый, чуть не утонул!
Афиноген, отдуваясь, сел за кухонный стол, откупорил портвейн и залпом ахнул целый стакан. Сердце скакало, и какая–то боль тихонько возникала, как пульс, справа под ребрами. Он уже несколько часов ощущал там что–то неладное, теперь это «что–то» прояснилось и заныло в боку.
– Садись, – пригласил он мокрого Колюнчика, похожего на заблудившегося в лесу грибника, – выпьем. И ты, Клава, присаживайся. Спектакль окончен.
Вбежала Люба, намочила под краном полотенце, выжала его, напрягая худенькие ручки, стрельнула в Афиногена беспроигрышным взглядом и умчалась, сверкнув коленками.
– Оказывает помощь раненому герою, – пояснил деликатно Афиноген, налил в чашку вина и передал Колюнчику, – отнеси Леве для поправки.
Колюнчик двумя руками принял чашку, молча удалился. Клава рванулась было за ним, но Данилов поймал ее за подол, усадил на табуретку. Она не сопротивлялась. Пальчики ее вздрагивали на стакане.
– Вот ведь вы какая, молодежь, – погоревал Афиноген, – озорные все, с удальством. А чуть маленький индицент – дрожите как осиновые листья. Успокойся, Клава. Что такое….
– Стекло разбили, – сказала Клава. – Ужас! Мне теперь – хана…
– У меня есть знакомый стекольщик, – порадовал ее Афиноген. – Полчаса тут ему занятий. Червонец в зубы, и не шукай вечерами. Это его любимая песня.
Клава благодарно кивнула.
– Вы не подумайте, – сказала она с внезапным воодушевлением. – Эта компания случайная. Просто от скуки. Мне из них никто не нравится… Это Любка сохла по Левику. У меня другие идеалы, – она подумала и… как в прорубь сиганула: – Со всякой шпаной мне не по пути.
Из комнат не доносилось ни звука. Может быть, там выносили приговор Афиногену, а может быть, Лева, умирая, отдавал побратимам последние распоряжения. «Схороните меня на высоком берегу реки, – завещал Лева. – Под вековыми осинами. Совьет над моим изголовьем гнездо кукушка, и буду я вечно слушать обманные звуки».
Афиноген хотел встать и уйти, но пока не мог. Придавила его к стулу чудовищная слабость. Не стоило бы, и непривычно было так останавливаться посреди идущего обыкновенного дня и видеть вещи то далекими, то вдруг близкими, будто туда–сюда переворачивали перед глазами полевой бинокль. В душе царил покой, как перед взрывом. В лазорево–беленькой лаковой кухне вся– то жизнь представилась давно и задаром прожитой. Ничего впереди, только Клавино двусмысленное щебетанье. Когда она замолчит – стены рухнут. Это уж точно.
На кухню пришел Феденька.
– Лева очень страдает, – доложил он с серьезным выражением лида, как человек, заглянувший по ту сторону добра и зла. – Он не обижается. Просил еще вина, если можно.
– Налей, – велел Афиноген. Клава нацедила стакан и брезгливо подала Левиному гонцу. Она окончательно приняла сторону Афиногена, и теперь ее раздражали эти клевые мальчики, мешавшие их с Геной безоблачному счастью, пока, правда, туманному.
Афиноген с усилием поднялся и побрел следом за Феденькой. В коридоре он споткнулся и чуть не упал, ухватился за вешалку.
Лева восседал в кресле, раскинув руки, как Роланд после битвы. Колюнчик прикладывал полотенце к его разбитому, багровому лицу. Люба стояла у окна, спиной к ним.
– Сегодня у вас получилась осечка, хипари, – сказал Афиноген. – Сегодня тоскливый трудный день, я понимаю. Но в другой раз вам, возможно, повезет и удастся покуражиться втроем над одним. Удастся, я знаю. Однако мне вас жалко, вы жидкие ребята с сопливым нутром… И придет день, когда кто–нибудь поломает вам хребет окончательно. Запомни, Лева! Придет день, и твой хребет хрустнет, как яблоко.
