Следующую вылазку сделали на фермерское поле, начинающееся сразу за огородом. Там выкапывали посаженную по весне картошку — некоторые клубни можно было есть. Набирали и новый урожай — размером с горошину или чуть крупнее, но хоть что-то… Выжили, только отражение в зеркале вымученно улыбалось воспаленными глазами и качало седой головой.
К августу стало легче, значительно легче. Удалось насолить грибов — в саду на срубленных старых вишнях дружно пошли опята — и огурцов, горьких из-за плохого полива. Картошку уже не делили по две-три штуки каждому, ели каждый день, запекая в печке. Сделали запасы, даже добрались до колхозной пшеницы, перестоявшей и почти осыпавшейся. Но тем не менее варили и ее, пропустив через мясорубку. И намолотили вручную шесть полных мешков.
В сентябре, воспользовавшись теплым и сухим бабьим летом, закончили строительство высокого, в два с половиной метра, забора, разбирая на доски старые сараи. Так уж получилось, что в свое время я купил сразу четыре участка подряд в улице, на двух из них оставались вполне нормальные бревенчатые домики с хозпостройками. Для себя построил новый, в полтора этажа, считая с мансардой, а эти планировал разобрать и пустить на переделку под баню. В кредит, который так и остался невыплаченным. Да и черт с ним, честно говоря. Не думаю, что есть кому возвращать.
Стало безопаснее. Первый раз за последние месяцы увидел улыбку дочери, когда она вышла и подставила бледное лицо под осеннее солнышко. Андрей тогда ушел в сад и долго не возвращался. Я не стал окликать, лишь смотрел издали, как он сидит под яблоней, глядя в одну точку, и как бежит струйка крови из прокушенной губы. В тот же день, ближе к вечеру, завели мотоблок и распахали целину под будущий огород, перемолотив безжалостно все клумбы — стало ясно, что домой больше не вернемся. Мы здесь навсегда.
По первому снегу, ориентируясь на дымок из печной трубы, пришли люди из располагающегося неподалеку экологического поселения. Знаете, таких, что, начитавшись тонких зеленых книжек, продавали квартиры и «уходили на гору спасаться»? Впрочем, спаслись на самом деле. Из четырехсот с лишним человек выжило девяносто восемь. Те, что зашли к нам, добывали так и не убранную с полей картошку, благо земля еще не успела промерзнуть. Копали, ежедневно теряя кого-то в своих вылазках. На следующий день появился их командир, Валера Рябинин — это уже потом он стал Сотским, сменив фамилию на заработанный потом и кровью позывной. Как и мы…
Пришел с просьбой переселиться поближе к нам, в деревню. Без запасов и дров, на голых участках, где кроме бурьяна и тонких березок не росло ничего, поселенцы не имели шансов пережить наступившую зиму. А тут сразу за огородами — сорок гектаров неубранной картошки. Перебирались неделю, занимая несколькими семьями брошенные дома с заколоченными окнами, затягивали пустые проемы пленкой, ремонтировали печки, кое-где попросту рухнувшие. Хватило не всем — у кого не было детей, тем копали землянки, вычерпывая посменно жидкую грязь пластмассовыми ведерками. Лепили временные печурки из глины, почти везде по-черному. Пережили и это, потеряв шесть человек.
К Новому году обустроились. И сразу после него пришла беда. Хотя… может быть, с точки зрения прошлого, мирного времени, это было бедой. В новых обстоятельствах — недоразумение. Страшное и дикое, но недоразумение. Помню недоумевающие глаза людей, когда из трубы одной из землянок потянуло жареным мясом. И их же, испуганные, раскрывшиеся от ужаса при виде отрубленной женской головы. Людоедство… Может быть, и правда жена Артура Вилковского умерла от цинги — слабая и болезненная, она ходила бледной тенью, с трудом передвигая опухшие ноги. Или он ее убил… Неважно.
Тогда мы с Андреем и начали зарабатывать свою мрачную репутацию безжалостных отморозков. Пинками выгоняли людей на улицу, где на старом тополе приготовили проволочную петлю. Смотреть на повешение собрали всех, в том числе и детей. Оглашения приговора не было, как и последнего слова приговоренного — просто выбил ногой табуретку. Труп провисел до весны, только тогда его сняли и выбросили в овраг.
А я занялся оружием, соорудив импровизированную наковальню из обрезка рельса. Грел поковки в обычной печке и за неимением подходящей кувалды работал обухом тяжелого колуна. К тому моменту, когда стало совсем голодно, были готовы две уродливые сабли, и мы с Андреем ушли на охоту.
— Пап, ты чего? — Голос Андрея пробился через воспоминания.
Бросил взгляд на панель, где светятся цифры электронных часов. Две минуты, всего две минуты… А показалось — прошла вечность. Так и сижу, нажав на тормоз, а в правой руке до сих пор фляжка. И проигрыватель молчит, наверное, это была последняя песня на диске.
— Не обращай внимания, так, нахлынуло что-то. Поехали дальше.
В зеркале вижу, как сын понимающе кивает. Встречный ветерок играет его давно не стриженными волосами, в которых блестит на солнце ранняя седина. Вот уже и седой. А вроде бы недавно носил на руках, катал в коляске, потом водил в детский сад и музыкальную школу, где преподаватель игры на гитаре вечно возмущался сбитыми на тренировках костяшками пальцев. Когда это было? Недавно. И давно.
— Андрюш, вызови Грудцино, они уже в прямой видимости.
— Угу. — Через пару секунд послышалось тихое: — Птицефабрика, ответь Чертобоям.
Откликнулись не сразу, пришлось повторять еще и еще. Наконец динамик захрипел, коротко бросив:
— Курятник, тьфу, Птицефабрика слушает!
— Димка, ты?
— Ага, Гусь-двенадцатый у аппарата.
У Грудцино был общий на всех позывной, полученный в честь самого старшего жителя и основателя нынешнего поселения, дяди Вани Гусева. Его многочисленные потомки, включая правнуков, уже именовались «номерными гусями». Этот, двенадцатый, если не ошибаюсь, один из внуков.
— Чертобой, вы где? Будьте осторожны, со стороны Фроловского какой-то ублюдок прет на джипе, может тащить за собой стаю.
— Дим, это мы едем.
— Ой, — поперхнулся невидимый собеседник. — Извини…
— Ничего. Но запальники на огнеметах все равно не тушите.
— Добро, ждем. Деда сейчас предупрежу.
ГЛАВА 3
Деревянный забор, потемневший под дождями, кое-где бетонные плиты с квадратиками в шахматном порядке, поверху — колючая проволока. У нас так же — зимой. Когда надувает сугробы выше человеческого роста, она спасает от попыток тваренышей перепрыгнуть. Если кому-то и удастся, то внизу, по всему периметру стены, перевернутые зубьями вверх бороны. Еще ни разу ловушка не пригодилась, но для успокоения души острия затачивали ежемесячно.
Вся деревня сгруппировалась вокруг нескольких пятиэтажек, водонапорной башни, по совместительству сторожевой, и сельсовета. В последнем больница, или амбулатория, как ее тут называют. Огороды в стороне, обнесены частоколом и высоким плетнем с все той же колючкой. Здесь народу значительно больше, чем у нас, так что есть кому присматривать за оградой, поддерживая и ремонтируя.
А вот и ворота. Притормаживаю и жду, когда откроют створки, возмущенно визжащие проржавевшими петлями. Не смазывали никогда, не было случая. Обычно пользуются калиткой, а тут машина. Здоровый мужик, толкающий воротину, смотрит хмуро и блестит золотым зубом. Понимаю, что их когда-то было три, но и ты пойми, мужик, — не стоила твоя наковальня запрошенного центнера мороженой рыбы, ну никак не стоила. Из приспособленного под КПП магазинчика, в былые времена стоявшего как раз на повороте к пятиэтажкам, выглядывало еще несколько недовольных физиономий. Да, не любят нас здесь. И в карты больше не хотят играть — дикие люди, дети полей.
Официальные лица встретили более благожелательно. Имея свой интерес, они не могли себе позволить отрицательные эмоции по отношению к основным поставщикам голов тваренышей. Особенно местный врач, он же Гусь-восемнадцатый, лучший, можно сказать, мой клиент.
— Николай Михалыч, какими судьбами?! — Дядя Ваня полез обниматься, едва я вышел из машины.
Вот уж кому абсолютно наплевать на любое мнение, общественное оно или личное. Отпраздновав девятнадцатилетие в Праге сорок пятого года, в свои восемьдесят девять он оставался крепким стариком с ясным умом и до сих пор не упускал случая хлопнуть рюмочку-другую. Деревню же держал жестко, в корне пресекая робкие ростки демократии. Тиран и диктатор, что, в принципе, и привлекало. Я тоже довольно старомодный человек и либеральных ценностей нажрался еще до Нашествия. Хватило до сблева… Особенно в конце восьмидесятых — начале девяностых, когда на крики «мы тебя туда не посылали!» отвечал ударами в орущую пасть. За что и получил три года условно. Падлы…
— Ну что, Михалыч, ванну и чашечку кофе? — Гусев действительно был рад моему приезду.
От кофе не откажусь — у нас его нет и не было никогда. Даже из рейдов не приносили, всегда находилось что-то более ценное. А ванна… это, конечно, шутка. Мощности здешнего ветряка еле-еле хватает, чтобы наполнить бак водонапорной башни, а потому вода расходуется экономно, только на приготовление пищи. И унитазы поснимали во избежание искушения. Сортиры на улице, как и бани, в которые ходят мыться, а не париться. Недостаток дров, вот главная проблема Грудцино. Газ, проведенный сюда пятнадцать лет назад, отучил делать запасы, а почти все деревянные дома, покинутые жителями, уже разобрали. Это мы лесовики, да и при расчистке заросшей тополями деревни заготовили не на одну зиму, у местных же поход за топливом считается за подвиг.
