— Ха! — странным голосом произнес капитан, как будто одобрительно и в то же время словно вспоминая что-то.
— Она кивнет головой, — продолжал человечек. — Никто не глядит из того окна, во всяком случае, вряд ли кому придет в голову читать надпись. А ты можешь закрывать ее до тех пор, пока она не подойдет туда. Затем мы подумаем над тем, как вызволить ее оттуда.
Всю ночь Большой Хуан Карлос расхаживал в одиночестве по палубе своего суденышка, размышляя и дрожа, когда его захлестывали волны надежды и безумной решимости, от возбуждения.
Утром он опробовал упомянутый план, только написал вопрос на крышке особым способом, которым не пользовался все эти долгие, безрадостные годы: он просто, как в былые времена, когда у них был свой язык любви, переставил буквы. Вот почему он так странно произнес это «Ха!», вдруг вспомнив о нем и обрадовавшись возможности вновь прибегнуть к нему.
Вереница серых фигур медленно, проходя мимо окна, спускалась вниз. Большой Хуан Карлос держал крышку люка повернутой к себе и считал, ибо ему было прекрасно известно, когда она появится. Минет сто девятая монашка, и затем в окне покажется лицо его возлюбленной. В этом неизменном мире порядок никогда не меняется.
Когда мимо узкого окна проследовала сто седьмая молчальница, он повернул крышку люка так, чтобы надпись была видна, и стал показывать на нее, чтобы сразу привлечь ее внимание к написанному вопросу и она успела, проходя мимо окна, за несколько коротких мгновений прочитать его.
Вот скрылась из вида сто девятая фигура, и вот он уже молча вглядывается в ее лицо, когда она появляется, устремив на него свой взор. У него глухо, противно бьется сердце, и глаза застилает легкая пелена, но он знает, что ее глаза жадно скользнули по надписи, и вдруг ее лицо еще больше побледнело под натиском вырвавшихся в один миг на волю противоречивых чувств. Затем она скрылась из вида, и он уронил крышку люка, цепляясь левой рукой за ванты.
Маленький кривой человек подкрался к нему. «Она видела, капитен! Она просто не успела ответить. Не знала, что и думать. Смотрите во все глаза сегодня вечером. Она обязательно кивнет», — отрывистым шепотом проговорил он, и большой мужчина, вытерев лоб, утвердительно кивнул головой.
В монастыре женщина (внешне монахиня) на дрожащих ногах спускалась по лестнице, а ее мозг на несколько коротких мгновений превратился в ревущую бездну надежды. Не успела она, еще мысленно видя перед собой надпись, пройти и трех ступенек, как осознала, что от ее веры, страха и преданности остался один пепел. Они сгорели в огне любви и страданий, много лет пылавшем в ее груди. Больше у нее не было никаких обязательств, она ничего не боялась, и только одно имело для нее значение: всю оставшуюся жизнь принадлежать ему. Она сразу увидела и приняла перемену в себе. Восемь долгих лет закваска любви бродила в ней, вызывая одни страдания; но только сейчас она поняла и осознала, как сильно преобразилась она, совершенно отличаясь от той девушки, которая явилась сюда восемь лет назад. Впрочем, лишь спустившись еще на несколько ступенек вниз, она начала по-новому, узнав себя с совсем другой стороны, смотреть на себя. Она не раздумывала и не колебалась, а признала с радостным испугом, что уйдет к нему — что для нее сейчас ничего не имеет значения, кроме того, что она уйдет к нему. Желания, и нет таких слов, которыми могли бы описать ее готовности, рискнуть (или даже променять) неведомым вечным блаженством ради вполне определенной «чечевичной похлебки», столь желанной для ее изголодавшегося сердца. И признавшись себе в том, что она вполне созрела, она только и думала о том, как бы сообщить о своем преображении мужчине, который будет ждать ее на закате на каботажном суденышке. Тем же вечером, незадолго до наступления сумерек, сто десятая серая фигура кивнула Большому Хуану Карлосу, и он крепко сжимал ванту до тех пор, пока душившее его чувство не оставило его.
Спасение, если это предприятие можно назвать столь героически, оказалось довольно легким делом. Женщина ведь пребывала так долго в духовной тюрьме, ее же материальное воплощение легко выпустило свою обитательницу.
Утром, готовая ко всему, она, бросив мимолетный взгляд на каботажное судно, прочитала то, что было написано на крышке люка. Она должна явиться в полночь к окну. Вечером того же дня, в последний раз поднимаясь в длинной веренице серых монашек, она утвердительно кивнула головой. После того как густой ночной мрак опустился на небольшую, безлюдную пристань, маленький горбатый помощник и капитан приставили лестницу к монастырской стене. К полуночи они уже вырезали свинцовую раму окна.
Женщина пришла через несколько минут. В полной тишине капитан протянул свои огромные руки и, подняв дрожащую фигуру, осторожно опустил ее на лестницу. Он поставил ее, и они спустились на пристань, а через минуту уже оказались на борту судна, так и не обменявшись еще ни одним словом за эти десять лет одиночества и молчания; ибо, как вы помните, с тех пор как Большой Хуан Карлос отправился в то злосчастное плавание минуло как раз десять лет.
И вот они, зрелые мужчина и женщина, прожившие так долго по обе стороны вечности, стоят бок о бок в мечтательном молчании. И по-прежнему не смеют нарушить тишину. В юности они расстались со слезами; зрелые мужчина и женщина встретились в глубоком молчании — чересчур зрелые и сформировавшиеся, чтобы легкомысленно говорить в такой момент жизни. И все же в этой самой тишине между ними велась беседа, оживленная и тихая, едва уловимая и не нуждающаяся в словах. Она шла между их душами, и догадаться о происходящем можно было только по тихому дрожанию рук, которые они, сами того не замечая, соединили вместе. Эти два взрослых человека, как я уже сказал, пришли к полному пониманию жизни и до сих пор еще ощущали горький привкус слез. Они взрослели под лучами Любви и Страданий, странной пары солнц-близнецов, формирующих невидимый плод души. Их руки встретились, дрожа, и долго, долго не разъединялись, пока на корму не приковылял маленький кривой помощник. Только тогда большой мужчина и хрупкая женщина расстались; женщина предалась мечтам, а большой мужчина отправился помогать маленькому помощнику. Совместными усилиями они поставили на суденышке парус и отдали швартовы. Будить первого и второго матросов они не стали. Через минуту, гонимые с суши бризом, они направились в открытое море.
Преследования не было. Весь остаток ночи суденышко плыло в загадочном мраке, большой мужчина стоял за штурвалом, женщина — рядом с ним, и они молчали.
Как я уже сказал, преследования не было, и на рассвете маленький горбун поразился этому обстоятельству. Он оглядел пустое море и обнаружил на почти спокойной водной глади только тень от суденышка. Возможно, у первого матроса сложилось неправильно впечатление. Не исключено, что прибрежные народы будут потрясены, когда узнают о случившемся. А может быть, так никогда и не узнают. Монастыри, как и другие организации, умеют хранить собственные тайны, иногда. Вероятно, так было и на сей раз. Возможно, они рассудили по-житейски, что, обладая состоянием, им незачем тревожиться о тени — пропавшей монахине. И уж, разумеется, не для того, чтобы позорить свою святую обитель. А уж сатана, конечно, не выдаст и т. д. Все мы способны докончить эту банальную мысль. Или, быть может, все же нашлись настоящие сердца, которые, зная более или менее эту любовную историю, молча сочувствовали или сочувственно молчали. Не слишком ли многого я хочу? Вечером мужчина и женщина стояли на корме, глядя на след от судна, которым правил второй матрос. Впереди, в густеющих сумерках, послышался шум потасовки. Маленький горбатый помощник слегка разошелся во мнениях с первым матросом, который вновь неосторожно употребил вместо «святотатство» схожее слово. И поскольку маленький горбун не унимался, потасовка продолжалась:
