…Смеркалось, когда Александр Дмитриевич подошел к елочному базару. Шеренга елей, выстроенных по ранжиру вдоль забора, поредела. И облюбованной им красавицы не было. «Примостилась уже где-нибудь на балконе, — подумал он. — А может, уже примеряет наряд…» Постоял возле елок, понаблюдал. И пошел, не оглядываясь, к остановке.
«Елка, елочка… все это наив, елки-палки… — невесело размышлял он. — И слишком похоже на святочный рассказ». Не доходя до перекрестка, свернул налево — в Осташков тупик. Вот и знакомый тополь, сникший, скукожившийся, прихваченный ядреным морозцем. Медленно поднялся на пятый этаж, а затем по маленькой лестнице еще выше — на «чердак», как мысленно давно уже называл он это место, и остановился перед дверью. Постоял минуты две, прислушиваясь к тишине, и постучал. Ни шороха, ни звука за дверью, и прежняя тишина в полумраке маленькой площадки. Машинально он взялся за ручку двери и прежде, чем повернуться и уйти, точно отталкиваясь, надавил на ручку, и… дверь мягко подалась. Он постоял еще с минуту в раздумье, потом, вытерев ноги о старый поролоновый коврик у стены, шагнул за порог.
Последние косые лучи заходящего солнца, падающие из-за крыши стоящего напротив дома, высвечивая немногочисленные предметы маленькой комнаты, делали их яркими, резкими, какими-то нереальными и торжественными. На письменном столе возле рамки с фотографией лежала большая пушистая ветка сосны. Александр Дмитриевич приблизился к столу. Уже на расстоянии можно было ощутить резкий, чуть сладковатый запах хвои. С конца ветки скатилось на стол несколько капель смолы. Александр Дмитриевич прикоснулся пальцами к острым клейким иглам и опустился на стул.
Долго, не отрываясь, смотрел он на фотографию, стоящую перед ним на столе. Затем прикрыл глаза, и перед ним встало лицо Незнакомки. А потом и вся она, почему-то в синем длинном платье. В синем… Александр Дмитриевич точно очнулся от легкого сна, от забытья. Он понял, что Незнакомка — вовсе не незнакомка. Он понял, что в какие-то давние, далекие годы он уже видел эти глаза, ему знаком этот плавный, округлый скат плеч и посадка головы, волосы и даже синий цвет одежды. Но где, где он мог ее видеть?.. Долго сидел он так, в чужой комнате, за чужим столом, вспоминал и не мог вспомнить. В комнату ползли сумерки. И вспомнил Александр Дмитриевич. Эти глаза, лицо это, облик женщины снился ему еще в юных отроческих снах. Да, это она была женщиной его грез, его Мечтой. Он знал, был убежден, что рано или поздно встретит ее. И долго еще в нелегкие и счастливые минуты жизни не покидал его этот туманный, полупризрачный образ. А потом надолго, на многие годы исчез, медленно истаял в сознании, был заслонен иными, реальными и жестко ощутимыми чертами ставших ему близкими женщин. И оттого, что он вспомнил, оттого, что понял, кто она, Незнакомка, ему вдруг показалось, что она отдалилась от него, что встреча с ней стала еще несбыточней. И надо было подыматься из-за стола. И быстро уходить, уходить…
Но он продолжал сидеть. Теперь, когда он понял, кто для него Незнакомка, ему мучительно захотелось узнать, как ее зовут. И он, точно примеряя к ней, перебирал в памяти разные имена: Вера, Лиза, Варенька, Ксения… И подумал о том, как безгранична власть Случая, как сильна магия его. Все мы, наша судьба, наша жизнь, большие и малые события, само по себе наличие жизни зависят от случая, от секунды, от мгновенья. Ведь он мог не пойти в тот августовский день на работу, мог быть в командировке, мог сесть в другую электричку, в другой троллейбус, наконец, сойдя на остановке, замешкаться, задержаться на полминуты, покупая сигареты или завязывая шнурок на ботинке. И все пронеслось бы мимо него, не было бы щемящей, пронзительной тоски по выходным, радостных пробуждений даже пасмурными рассветами, не ликовала бы, не пела душа по мере его приближения к редакции, к троллейбусному кольцу на задворках столицы. Не-ет, он понимал, что все, разумеется, подчинено высшей закономерности и целесообразности, но это где-то там, глубоко-глубоко, в недрах мироздания, нами же властвует Случай.
В комнате становилось совсем темно. Александр Дмитриевич поднялся, подошел к окну и взглянул на часы. Шел шестой час. «Через час-полтора она придет. Нужно уходить. При чем здесь час-полтора? Она может войти с минуты на минуту. И увидеть его здесь. Надо немедленно уходить…» — так думал он и не мог сдвинуться с места. Почему она не запирает дверь? В первый раз ему показалось, что она забыла это сделать, не заперла по оплошности, по недоразумению. Спешила, может быть. Но сейчас… «А может быть… может быть, она ждет кого-то?.. Кто так же вот, как и я, однажды переступит ее порог…»
И все-таки он должен с ней поговорить, познакомиться. Но, черт возьми, как это делается по-человечески?! Не дожидаться же ее здесь!
Ах, Незнакомка, Незнакомка. Так было легко и просто жить. Пусть нелегко, пусть, но хоть было понятно, что к чему… Что же происходит? Послушай! А что, если я тебе немного расскажу о себе? Может быть, тогда мне легче будет подойти к тебе… Слушай! И к черту хронологию, я расскажу тебе то, что помню. И так, как помню…
…Это было время Большой Целины. Мы ринулись в райком всем классом, все двадцать семь человек. Пятнадцать ребят и двенадцать девчонок. Конечно, безо всяких родительских благословений. Это уже потом были и слезы, и сцены. К концу десятого класса мы почувствовали себя полностью самостоятельными. Мы были детьми войны. В пятьдесят шестом многим из нас уже стукнуло по восемнадцати. А это значит — право голоса по Конституции, да уже два года, как паспорт во внутреннем кармане выходного пиджака. Это ли не свобода!
Побродили мы в ночь после выпускного вечера по набережной Волги. Встретили рассвет. А через два дня — на вокзал. С рюкзаками и плачущими родителями. С аттестатом зрелости во внутреннем кармане того же пиджака. Двадцать пять человек пришло на вокзал. Школа у нас была небольшая, пригородная, поэтому и класс наш был единственным десятым, хотя и именовался солидно — 10 «А».
Двое не пришли на вокзал. Света Кузнецова, близорукая худенькая девчонка, которой отказали в райкоме по состоянию здоровья (она все же приехала к нам через полгода), и Володька Ивакин, которого в школе звали, несмотря на великовозрастность, просто Вовик. Здоровый, дебелый парень, многие его побаивались, хотя и напрасно, как оказалось. Просто за его спиной было двое дружков — Пашка Казаков да Юрка Лазарев, а сам по себе он ничего не представлял — просто пшик, да и только. И что они за него держались — трудно сказать, и ребята-то вроде толковые.
Многие из нас, как потом выяснилось, втайне предполагали, что не придет Валерка Еремин, сын директора крупного завода, медалист, лучший математик школы, но, как и Света, не блиставший здоровьем. Нет, пришел Валерка, как миленький. Одним из первых пришел, с таким же рюкзаком, как у всех, в толстом свитере, в сапогах.
…Ехали в вагонах-теплушках, украшенных цветами и сосновыми ветками. Долго нас везли, с неделю. В пути, на больших станциях, подцепляли к составу новые вагоны. У большинства из нас впервые в жизни выпало такое большое путешествие. Миновали границу Европы и Азии — пограничный столб, ставший практически и вехой нашей жизни. Проехали Омск, Новосибирск с поразившим нас гигантским вокзалом, и вскоре начался Красноярский край. Необъятный, необозримый — ехали сутки целые — все был Красноярский край, проснулись на следующее утро — все он же. Катили через туннели, пересекали Енисей, ехали между сопок — красотища!
Выгрузились на рассвете в небольшом приенисейском городке Краснотуранске. Снесли в большую кучу весь свой походный скарб: палатки и причиндалы к ним, кухню, продовольствие. Дальше двинулись вдоль Енисея на грузовиках. Первым из многочисленных населенных пунктов, где довелось нам поработать в ту пору, была деревушка Николаевка, вросшая в живописном месте в берег Енисея, почти вклинившаяся в тайгу. Рядом с ней нам предстояло построить поселок для нового совхоза. Тут мы и обосновались.
В первое время очень непривычны для нас были зной, сибирская дневная жара. И резкое похолодание вечерами, весьма ощутимое в походных палатках. И еще поразила необычайная, ледяная в такую-то жару, вода в Енисее. И быстрина — быстрое, какое-то шальное течение реки. Нет, наша Волга смирнее, покладистей. И все же купались мы каждый день, несмотря ни на что. А вечерами после работы заходили по колено в воду и намыливались с ног до головы едко пахнущим хозяйственным мылом. Тут была и ванная и душевая — все сразу. А вот в парилку, в деревенскую черную баню нас приглашали местные старожилы, бородатые и седые, но еще крепкие и жилистые, что вековые дубы, старики. Они точно обратили нас в другую веру. И когда мы сами себе построили баню, — кирпичную и довольно просторную, со всеми положенными атрибутами к ней, — мало кто мог отказать себе в удовольствии пойти к дедам, окунуться в полумрак низенькой, не выше среднего человеческого роста, каморки, надышаться ароматом разомлевшей сосны, дубовых листьев, крепкого пара и смолы. А потом… Потом частенько бывал такой десерт, что в городе и не приснится. Сибирский чай! Чай до семи потов, из двух самоваров сразу. Поскольку за стол усаживалось по десять человек и больше. Чай в палисаде, под огромным раскидистым кедром. Чай с сибирским, темным и густым, тягучим медом, с черемуховым терпким вареньем, вяжущим язык, под долгие разговоры, под музыку чуть глуховатых певучих дедовских голосов. Это так и называлось у нас — «пойти к дедам». Нельзя сказать, чтобы мы злоупотребляли их гостеприимством, старались ходить не чаще раза в неделю, но всегда это было как праздник.
