Если история это круг, то мы должны его разорвать, говорил Учитель. Если история это спираль, мы должны её распрямить. Если человечество движется к счастью, наша задача его подтолкнуть. А если к несчастью — то остановить и повернуть в другую сторону.
Мы дошли до опушки высохшего леса, и там, в неглубокой балке с краями, заросшими терновником, нас ждали угли костра, над которыми висел котёл с ещё тёплыми остатками ухи. Ученики готовили здесь ужин, но незадолго до нашего прихода они ушли на ночные работы к свалке.
Луна спряталась за тучами; вечный дождь двадцать второго века готовился возобновиться.
— Ты можешь поужинать, — предложил Кузьма Николаевич, сняв котелок с подставки и подкинув в угли пару веток.
— Спасибо, Света уже угостила меня плюшками, — вежливо отказался я.
— Что ж, раз так, то предлагаю накатить по паре кружек.
Учитель сел на поваленное дерево, лежавшее тут же, и налил мне кружку раскалённого чая из большого термоса.
— Мне нравится ваша философия, — сказал я ему, дуя на чай. — С ней не пропадёшь.
— Только какой в ней смысл теперь, когда все, кто могли пропасть, пропали?
— Очевидно, вы находите в этом какой-то смысл, — сказал я, будучи уже знаком с манерой рассуждений Кузьмы Николаевича. — Иначе, живя в таких сложных условиях, вы не стали бы уделять философии столько времени.
— Философия — это единственное, что может сделать человека хорошим, — ответил Учитель. — К сожалению, философы давно забыли эту единственную цель своей науки, и погрузились в никому не понятное мыслеблудие, из-за чего значение слова «философия» стало иметь пренебрежительный оттенок... Хотя нет, я неверно сказал... Значения у слова «философия» не осталось — остался только пренебрежительный оттенок. Вот что такое философия, по-твоему?
— Вряд ли я смогу так сходу ответить...
— Многие и подумав не смогут, — сказал Учитель. — А те, кто смогут, ответят каждый по-разному. И такие люди не будут неправы. Просто слово «философия» практически не имеет значения. В теории нейролингвистического программирования подобные слова называются «не отбрасывающими тени». Ты много их слышал. «Свобода», «демократия», «справедливость», «любовь», «родина», — эти и им подобные слова болтаются в языке, и никто толком не знает, что они значат, хотя за ними кроются необычайно важные понятия. Политиканы и прочие мерзавцы пользовались их неопределённостью: они могли составить из таких слов настоящие заклинания, с помощью которых можно было управлять целыми народами. Скажут, например: «Родину нужно защищать», — а под родиной будут понимать исключительно свои кошельки. Поэтому, чтобы мерзавцам сложнее было манипулировать людьми при помощи красивых, но бессмысленных слов, нам надо сделать так, чтобы слова опять отбрасывали тень. Чтобы понимать друг друга, мы запустили развитие языка в обратную сторону. Раньше как было? — брали предмет и придумывали для него название. А теперь мы для уже имеющихся названий придумываем предметы.
— То есть для слов, не отбрасывающих тени, мы можем подобрать какое угодно значение? — уточнил я.
— Практически так, — ответил Кузьма Николаевич. — Но, раз это значение подобрав, впоследствии мы не должны его менять, чтобы вновь не запутаться и не прийти к непониманию. Непонимание — вот самая главная проблема, стоящая перед людьми. Всё зло, которое мы творим, происходит из-за непонимания друг друга и пары-тройки очевидных истин. Лётчик, который уничтожает ракетами мирную деревушку, не понимает, как плохо тем, кто погибает под его ударом. Вор не понимает, как плохо тому, кого он обокрал.
— А может быть, вор и убийца как раз таки понимают, что делают людям плохо? — предположил я. — И поэтому делают зло? Им нравится причинять людям страдания.
— Тогда эти вор и убийца считают, что делают добро.
— Нет. Они знают, что делают зло, и им это нравится.
— Ну, раз им это нравится, значит они считают свои действия добром. Причинять зло другим — удовольствие. Удовольствие — это что-то хорошее. Ведь если бы наши гипотетические злодеи не считали собственное удовольствие чем-то хорошим, разве стали бы они к нему стремиться?
— Стали бы. Может, им просто хочется?
— Если им хочется, то опять-таки выходит, что делать что-то для них приятнее, чем не делать ничего. А в противном случае они сидели бы спокойно и никого не мучили.
— Логично... — согласился я. — Но из ваших слов следует, что «добро» и «зло» — весьма относительные понятия.
— Вовсе нет, — сказал Учитель. — Они относительны для тех, кто не понимает, что понятия «хорошо» и «плохо» придуманы людьми не ради развлечения. Как без правил дорожного движения автомобили не смогут ездить в городе, так и человечество не сможет жить и развиваться без понятий «добро» и «зло». На протяжении тысячелетий открывались правила, по которым нам следует жить. Мозг человека находил всё больше разновидностей добра и зла вокруг и внутри себя. И чем большего количества разновидностей зла мы научились избегать в пользу добра, тем дальше двигалось развитие человечества. Так что эти понятия не взяты с потолка, не ниспосланы богом Моисею, не придуманы Платоном или Кантом. Они найдены методом проб и ошибок. Не исключаю, что люди с радостью отбросили бы все моральные догмы, и принялись воровать и убивать направо и налево, — но вот только цивилизация при таком раскладе распалась бы.
— Так она и распалась, — осторожно заметил я.
— Верно, — согласился Учитель. — Значит, существовавшей в наше время морали было недостаточно, чтобы удержать в стабильном состоянии такую сложную систему, какой стало человечество в двадцать первом веке. В людских головах поселилась критическая ошибка, из-за которой мы не смогли увидеть какой-то новый вид зла — или даже приняли этот вид зла за добро. И тогда зло начало своё победное шествие. Люди принялись убивать, грабить и запускать ядерные ракеты. Мораль не справилась с критической ошибкой и рухнула. Вот скажи мне: люди, которые жили в обществе потребления, на которых оно держалось, которые могли его разрушить, если б захотели, — эти люди считали его плохим?
— По большей части, нет, — ответил я. — И хотя и ругали его время от времени, вряд ли кто-то понимал, за что его ругают, и можно ли жить как-нибудь иначе.
— Почему ты считаешь, что люди этого не понимали? Они были глупее нас с тобой?
— Нет, — ответил я. — Просто никого не занимали такие вопросы... философские. Хотя, мне кажется, так было всегда, не только в моё время.
— Отрицать не стану, — сказал Кузьма Николаевич, — так было всегда. Но только в твоё (и моё) время, когда в руках людей появились средства, способные привести к концу света, это легкомыслие превратилось в тягчайшее преступление.
Он помолчал и сделал несколько глотков из стаканчика с чаем.
— Ты удивился тому, что мы, живя в мире после конца света, помним о философии, — продолжил Учитель. — Но ничего удивительного тут нет. Сознание человека полнится страхами. И главный страх нашего времени — не утечка токсинов со свалки, не пожары на заброшенных АЭС. Наш главный страх философский: что это всё — действительно конец света. Не конец того лживого и неправильного мира, который был построен в начале двадцать первого века, но что это — финал. Что труды сотен поколений наших предков были напрасными, и вскоре Земля превратится в красную пустынную планету, как Марс. Люди — те, которые не одичали, — отчаянно стремятся преодолеть критическую ошибку в голове. И тут им дан только один помощник — философия.
***
— Наверное, я ещё не очень хорошо с вашим временем, — сказал я. — Но мне кажется невозможным, чтобы простые люди, все поголовно, думали о таких высоких материях, как сохранение жизни на Земле. Никому не нужна философия. Люди прекрасно живут без неё.
— Ну, живут они, положим, не так уж и прекрасно... — заметил Учитель.
— Пусть бы и так, — сказал я. — Но философия — это последнее, что они испробуют, пытаясь улучшить жизнь.
— Нет, люди сильно изменились, — сказал Кузьма Николаевич. — Посмотри на моих Учеников. Они пришли из разных мест, они по-разному воспитаны, у каждого свои взгляды. Ничто не держит их у меня. Но они покинули родителей и товарищей, чтобы бороться со свалкой. Не с той, которая за холмом, а с той, которая отравляет их души.
— И философия тоже сильно изменилась, — добавил он. — Когда я родился, от общества потребления уже практически ничего не осталось. Но я успел почувствовать его атмосферу. Потребление было как компьютерный вирус, подчинявший себе людские мысли и желания. Общество потребления было выдано за величайшую мечту человечества: словно с самого палеолита люди отстраивали цивилизацию, чтобы в конце концов получить возможность беспрепятственно потреблять. И вот, чтобы противостоять подобным вирусам, философия постепенно стала приобретать иные черты. Задача таких людей как я придать ей такую форму, чтобы она могла стремительно распространяться по миру. То есть быстрее, чем люди дичают. Философия тоже должна быть как вирус, только не подчиняющий разум, а освобождающий его.
