– Окно, окно, – хриплю я.
Сверху для стрелка мы сейчас – удобные мишени. Одна надежда на темень.
Егор вталкивает меня в салон, захлопывает дверь, прыгает за руль. Газует. «Шестерка» срывается с места, толкает корпусом распахивающиеся створки ворот. Сейчас налево, немного проселка и асфальт. Мы поворачиваем, Егор включает фары, и я вижу, мы оба видим на дороге Грека с двумя бойцами. Недостаточно далеко, чтобы не попасть под прицельный обстрел, и недостаточно близко, чтобы помешать этому.
«Прости нас, Господи…», – шепчу я и прежде, чем пуля, летящая сквозь первый в этом году снегопад, пробивающая лобовое стекло, куртку, грудную клетку, взорвет мое сердце, вижу Сашку… Летнее солнце, Сашка смотрит на меня и улыбается.
Ванюша
– Основное практическое искусство, которому следует учить, – это построение целесообразных сочетаний, – умничаю я.
Она бессмысленно кивает.
Мы идем прогулочным шагом мимо памятника Гоголю в сторону Волхонки от нашего уже любимого ресторанчика со странным для пиццерии названием – «Академия». В этот раз не из-за их щедрой анчоусами «Маринары». Со дня Юлиного приезда и первой за минувшие восемнадцать лет встречи, это место – привычный и, в принципе, удобный ориентир. В шаге от метро и сталинской двушки ее отца в Малом Афанасьевском.
Сейчас она скажет «Ты знаешь…» Это – обычный способ переменить тему. Выдержит паузу – это она умеет – и выдаст нечто отвлеченное, обкатанное сотней псевдоинтеллектуальных разговоров.
– Ты знаешь, что ты особенный? – говорит она и останавливается, заслоняя собой девушку в черных лосинах, так некстати обогнавшую нас. – Посмотри на меня. Что ты видишь?
Длинный пальчик с расписным коготком касается верхней пуговицы моего пиджака.
Мне совсем не нужно ее рассматривать – я прекрасно помню аккуратное ухоженное лицо, такое же, как и восемнадцать лет тому назад. Потому – взрослый жених и юный поклонник вдвое младше ее, и, что естественно, вдвое глупее, платье от Шанель, гламурная сумочка, чулки и неизменная артистическая осанка. Мне понятна она целиком, вся – с ее страхами, целями и поступками. Забавно наблюдать этот живой завораживающий спектакль вблизи, касаясь ее костюмов и декораций. Она подходит слишком близко, так, чтобы аромат парфюма смешивался с запахом ее тела. Есть что-то безусловно болезненное в образе эмигрантской поэтессы, который она старательно рисует. Какая-то патетическая шизофрения.
– Почему же ты не любишь меня, сука, если я такой хороший?
– Что ты такое говоришь, Антон?! Зачем так грубо? Купи мне лучше кофе. Ты такой циник! И потом, кто тебе сказал…
– Ну, извини, – зло улыбаюсь я. – Это реплика из моей пьесы. Лексическая импровизация.
Развязность ее заводит. Я это знаю. Вот он – вспыхнувший румянец, еще слово и – скомканная постель, жара, обязательная для смешивания всех видов жидкостей, источаемых телами в обилие под и над отброшенным одеялом. Хотя почему постель? Подойдет любой чердак или угол за дворовыми гаражами.
Она смотрит на меня и выдает:
– А женись на мне! У тебя же есть деньги на свадьбу?
– Юля! – смеюсь я, – Секс без света и под одеялом… Лучше пойдем пить кофе.
Она теперь проще, банальнее и больнее, чем та, которую я знал, – гордую, с задранной головой, идущую к особняку Литературного института так, что окликни и – взлетит. Теперь мне было бы мало ее роскошного тела, а больше ничего и не осталось. Даже теоретически к истории с двумя комплектами ключей, выносом мозга и мусора, что неизбежно при любом продолжении, я не готов. Если таки расслаблюсь и поплыву в этой лодочке, обязательно ее брошу, отомщу, и меня никто не остановит, никакой Экзюпери. Все это плохо кончится. В первую очередь для нее. Я ведь вижу старательно гримируемое сиротство и обреченную надежду разделить с кем-нибудь что-то, кроме животного тепла. Да о чем я вообще думаю?! Все, что мне теперь нужно, – рассказать ей правду. Слово «рассказать» здесь неуместно и невозможно. Иногда мне кажется, что я не пошел бы в драматурги, если бы всю мою жизнь не искал способа одновременно сдержать и нарушить данное слово. И ведь головой понимаю, что плевать бы на это, тем более после смерти Ванюши, растереть и забыть. Но ведь не могу! Видимо, она мне все-таки важна, эта веселая, выпитая до самого донышка взрослая девочка.
– Так уж и под одеялом? – в ее голосе капризная игривость.
– Да какая разница? Ты все равно меня не любишь! – передразниваю я ее интонацию.
– Ты серьезно? Антон!
– Хочешь поговорить об этом?
– Да. Да! Я хочу поговорить об этом!
– Давай! – я делаю лицо. Она становится чуточку серьезнее, а я смотрю на часы и развожу руками:
– О! Не успела… Пойдем, опоздаем.
– Куда опоздаем? – она морщит носик, но послушно идет следом.
– Мы идем в театр на спектакль по моей пьесе. Ты же ведь знаешь Жарова? Он режиссер в ТАМе.
– А заранее сказать? Я бы специально оделась.
– Ты классно выглядишь. Возьмем кофе в «Шоколаднице» и пройдемся. Дойдем за полчаса. У них сейчас помещение в конце Остоженки.
– Ну, хорошо, – соглашается она, – Только зря ты думаешь, что мы такими темпами не опоздаем. Может, лучше машину?
– А давай на автобусе, – улыбаюсь я, замечая триста шестьдесят девятый, – Как раньше. Бежим!
И мы, взявшись за руки, бежим через дорогу. Автобус битком. Покупаю у водителя талон. Под пиканье валидатора проходим через турникет. Я протискиваюсь в угол между окном и каким-то странно изогнутым поручнем. Вокруг лица и подмышки. Она не отстает и в тот момент, когда добравшись до заветного угла, я разворачиваюсь чтобы прислониться к нему спиной, она оказывается прямо передо мной, лицом к лицу. Автобус трогается с места, и по предсказуемой траектории она резко сокращает расстояние до моего нежелания думать о последствиях происходящего.
– Почему-то мне все время хочется тебя трогать, – говорит она, обнимая меня, – У меня к тебе особенное отношение. Я тебе говорила?
– Да, ты мне говорила. Слушай, мы ведь с тобой друзья?
– Ну да, а почему ты спрашиваешь?
– Ты помнишь, как мы остались на крыше?
– Конечно, – говорит она. – Ну и наглый ты был тогда, не то, что теперь.
– Не провоцируй, – улыбаюсь я.
– А что мне остается?! Девушка к нему прилетела аж из самой Италии, а он!
– Ну, положим, девушка прилетела не к нему, а по своим делам, и если бы не Фейсбук, о нем бы вообще не вспомнила.
– Это судьба.
– Что именно?
– Что Ванюша тогда ушел, а ты остался.
– Так я тогда вдрабадан был, а твой Ванюша вообще не пил.
– Как не пил? Ты ничего не помнишь!.. Слушай, а он читал?
– Нет. Он всех нас подбил, типа, поехали на Арбат стихов почитаем, а когда приехали, сдрейфил. Наорал народу и спрятался за Ваську.
– Что значит «наорал народу»?
– А ты не помнишь? Вот так, – я добавляю децибелов своему голосу. – Дамы и господа! Сейчас перед вами выступят студенты Литературного института!
– Дурак! – смущенно улыбается она.
Народ не реагирует. Я смеюсь.
– Все это была Ванькина затея, – говорю я.
– Но самый громкий был ты, – говорит она. – И самый красивый… А ты знал, что я еще тогда нравилась Ванюше? Он мне признавался. Он ведь мог и не уйти.
– Неужели он тебе так и не рассказал? – голос выдает меня неожиданной хрипотцой. – Вы же с ним десять лет прожили. Да?
– Что не рассказал?
– Пошли к выходу, следующая наша. – Что не рассказал? Антон!
Мы выходим в теплый, пахнущий нагретым асфальтом, воздух.
– Что должен был рассказать мне Ванюша? Антон! – она стоит передо мной абсолютно серьезная. – Ну?
– Да что же ты все время нукаешь?! Я обещал не рассказывать. Твоему Ванюше, между прочим. Поэтому мы с тобой идем вон туда, – я протыкаю пальцем воздух в направлении пятиэтажной сталинки, в подвале которой обитает ТАМ – крохотный театрик во главе с моим собутыльствующим приятелем Жаровым, гениальной сволочью из той режиссерской породы, одно только наличие которой оправдывает существование если не отечественного, то уж всенепременно столичного театра, как такового.
– Пока давай без вопросов. Пожалуйста. Потом поговорим, если захочешь. Мне итак все это очень не просто, – говорю я и прибавляю шаг.
* * *
– Классно! Мы как взломщики у Сартра! – семнадцатилетняя Юлька прошмыгивает между приоткрытой дверью и здоровенным, на голову выше меня, Василием, тончайшим переводчиком Ронсара, только что вырвавшим эту самую дверь из замка с корнем. – Это ведь черный ход! Василевс, ты кошмарно крут!
– Эй, дамочка, не путайте своего беспонтового Леблана с Сартром, – говорю я. – У Сартра нет никаких взломщиков!
– Ну, у Борхеса! Какая разница? – Юлька смеется. На ней длинная, в пол, темно-серая юбка, широченная бордовая рубаха и огромная куртка.
– Какая разница?! – я вхожу в душный полумрак следом за ней, – Да, Борхес…
