— Передам.
Взгляд в зеркало перед выходом — и почему-то подумалось: "Показать бы фотку Лады Ане. Что бы она сказала о девочке?" Чем больше он об этом думал, тем больше проникался уверенностью, что Аня правильно поймёт его, покажи он ей снимок девочки — на фотографии именно девочка. Девушка, по мнению Лёхина, — это всё-таки взрослое существо… А вот бывшая жена на предложение дать юной даме характеристику могла бы ядовито поинтересоваться совершенно посторонним: откуда у него эта фотография? Он что — завёл себе пассию? А заодно решил поиздеваться над Нею, лишь недавно столь боготворимой и лелеемой?.. Бывшая обожала искать в любом движении подтекст, грозящий неприятностями её личному благополучию… С Аней он знаком меньше месяца, но уже знает о ней главное: она ранима, способна на сильное чувство, и в её жизни есть большая тайна…
— Ай, не ушёл ещё? — изумился Елисей. Он торопился с тряпкой в зал — видимо, стол протирать.
— Извини, задумался.
— Задумался — не страшно, да ведь вечер! Опосля уж поздно будет.
— Ладно-ладно, побежал!
Бабка Петровна обрадовалась и Лёхину, и гостинцу, но больше всего, конечно же, обрадовалась случаю излить душу. Пока она ставила чай, Никодим быстро объяснил, что соседка уже и не чаяла сегодня увидеть Лёхина — отсюда и бурная радость при встрече.
За чаем с плюшками Галина Петровна и рассказала о пропавшем правнуке. Из этого рассказа, не столько об исчезновении (а что она могла знать о нём?), сколько о Ромке, Лёхин вынес довольно странное впечатление: бабка Петровна, несмотря на преклонный возраст и любовь поболтать в своё удовольствие, тщательно обходила какую-то сторону в жизни любимого правнука. Нет, она, конечно, ругала Ромкиных родителей — слишком много воли дают мальцу, но когда начинала ругать мальчишку — и такой он, и сякой, — замолкала вдруг и пугливо глядела на Лёхина: мол, не выболтала ли лишнего? Та-ак, кажется, пацан до исчезновения успел вляпаться не только в драку. Хотя — какая драка?.. За что его тогда побили?
И ещё одно странное впечатление: бабка Петровна гневалась и переживала, будто абсолютно точно знала, что правнук жив. Очень странно.
Лёхин совершенно заморочился, пытаясь уловить в беседе хоть что-то приоткрывающее неожиданно обозначенную тайну. Потому почти всё время молчал и лишь в конце посиделок яркими красками расписал, как Егор Васильевич оценил кулинарные таланты соседки. Бабка Петровна расцвела, а Лёхин по инерции спросил:
— У Романа тоже ваши способности?
— Какое там! Он что на кухне ни делает — всё через пень-колоду. Мы б все рады были, научись он кашеварить.
— Ну, дело-то наживное, порастёт — может, и раскроется в нём ваш талант.
— Хотелось бы, да зачем ему? — опечалилась старушка. — Ведь подрастёт — ему всё, что ни захочет, на блюдечке с золотой каёмочкой поднесут. Тьфу на них — ироды, спортили мне мальчонку, и не поделаешь теперь ничего!
Речь явно шла не о родителях. Наверное, о плохой компании.
— Ладно, Галина Петровна, выгоняйте меня, нахала. Совсем уж засиделся допоздна.
— Почаще бы тебя так выгонять, Лёшенька! Да ведь у вас, молодых, время-то летит, на посиделки и прийти-то некогда. Плюшек-то возьмёшь пару?
— Возьму, Галина Петровна. До ваших плюшек я жадный, а кто их распробует — тот меня поймёт.
— Ну, захвалил Лёшенька. Вот, пакетик я уже приготовила.
Пакетик с плюшками и заставил охнуть Елисея.
— Что случилось, Елисей?
— Дома-то хлеба ни крошки! Как же ты завтра, Лексей Григорьич?
— Ага, помру без него… Да успокойся, Елисей. Завтра утром схожу.
— Негоже дому целу ночь без хлебушка! — расстраивался домовой, расставляя высохшую посуду по полкам. — Ой, негоже!
— А плюшки — что, не хлеб?
— Какой из них хлеб? Баловство одно. И-эх…
Лёхин вышел на балкон, посмотрел на жёлтые кляксы фонарей, на размытые прямоугольники окон напротив, на поблёскивающую внизу мокрую листву — и вдруг ему стало душно. Захотелось в прохладную дождливую темень, захотелось шлёпать по лужам, промокнуть даже. Целый день дома. Без свежего воздуха. Под грузом новостей, вызвавших нудную головную боль… Он быстро прошагал в прихожую, надел ботинки.
— Елисей, сумку мне! Или лучше — пакет, чтоб хлеб не промок.
Счастливый домовой вприпрыжку приволок и то, и другое и проинструктировал положить хлеб в пакет, а пакет в сумку. Джучи сидел на тумбочке и внимательно следил за инструктажем. Шишик восседал на его круглой башке и хулиганил: один глаз закрыл, другой бешено выпучил на домового. Для торжественных проводов не хватало только привидений… Ага, не прошло и года…
— Куда это вы на ночь глядя собрались, Алексей Григорьич? — строго вопросил Дормидонт Силыч. — Аль не видите, какие погоды на дворе?
— За хлебом! — отрезал Лёхин, пооткрывал обе входные двери и быстро вышел. Разговаривать с привидениями сил нет. Пусть домовому допрос устраивают.
Заходя за лифт, не выдержал — обернулся. Так и знал: все четыре призрака "стоят" у двери в квартиру, и Касьянушка уже энергично машет тощей ручонкой на прощанье, а другой — размазывает по лицу блестящие прозрачные слёзы. Лёхин уже привык: куда б ни вышел и на какое бы короткое время, Касьянушка прощался так, будто вовек не увидятся.
Путь до магазинчика, работающего допоздна, недолог. Лёхин дошёл до конца своего дома, завернул за торец следующего — и вот тебе конечная цель путешествия. Но время потратить всё-таки пришлось. Только Лёхин из магазина — дождь вдруг припустил и, кажется, даже громыхнуло где-то. Обратно, в помещение, не хотелось — душновато после дождливой свежести, а под козырьком на крылечке стоялось хорошо: прямо перед домом дорога разыгрывала бесконечный завораживающий спектакль из звука и света. Звук гудел машиной и шелестел ровным веером воды из-под колёс, свет качался на воде, взрывался и рассыпался дрожащими бликами. Под этот спектакль думать не хотелось, хоть Лёхин и пытался пару раз.
Думать не получалось, хотя сквозь полупризрачные торопливые капли перед глазами появлялась одна и та же картинка: идущий навстречу высокий подросток накидывает на голову капюшон. Что-то зловещее было в этой картинке. Может, длинные патлы правнука бабки Петровны? Может, широкий и глубокий капюшон — отличная маскировка для человека, не желающего себя афишировать? Может, странное выражение лица, эти опущенные долу глаза — и усмешка на разбитых губах? А может, просто у Лёхина, "тихо шифером шурша, едет крыша не спеша"? Не в первый и, наверное, не в последний раз… И чего именно эта картинка пристала к Лёхину, когда он должен бы вовсю заниматься пропавшей девочкой? Беседа с бабкой Петровной была уже после отъезда Егора Васильевича — скорее всего, она и перебила впечатление от спецзадания.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
