К удивлению командарма, и в порту был полный порядок. Части попадали точно к тем кораблям, на которые были расписаны, без задержки поднимались по сходням, растекались по палубам, бесчисленным трюмам, коридорам, каютам.
— Флотский порядок! — не без самодовольства сказал командарму ответственный за эвакуацию адмирал Кулешов.
Флотский порядок да плюс хорошо продуманное планирование, да плюс безукоризненно точное исполнение — о чем еще мечтать военачальнику? Четкое взаимодействие частей — основа успеха, а четкое взаимодействие родов войск — гарантия победы.
Командарм горько усмехнулся: эвакуация, отступление — гарантия победы? Но мысль эта не испортила настроения. Привыкший думать об эвакуации, он давно уже рассматривал ее как очередную боевую задачу. А какому военачальнику не нравится, когда боевая задача хорошо выполняется. Даже если она — на отход…
Генерал поежился, глубже втянул голову в воротник шинели: ветер на море прохватывал.
— Иван Ефимович, каюта готова. — Ординарец протянул ему газету. — И вот. Вы просили последний номер армейской газеты.
— Да, да. — Командарм взял газету и пошел по узкому проходу между спавшими на палубе бойцами. Кто-то уже храпел с придыхом, будто выполнял тяжелую работу. Откуда-то доносился приглушенный страстный рассказ, до каких после удачного окончания любого дела находится много охотников.
Навстречу по проходу легко скользнул матрос с чайником.
— Полундра! Кипяток! Берегись! — крикнул матрос, не узнав генерала.
Командарм посторонился, посмотрел вслед матросу, окинул взглядом совсем посветлевшее море и шагнул через высокий порог узкой железной двери.
Каюта была маленькой, теплой и удивительно уютной. Шкафчик, столик, койка, застланная синим матросским одеялом, плафон над койкой. Командарм приказал разбудить его через три часа, если обстоятельства не вынудят разбудить раньше, снял шинель, сапоги и по-фронтовому, не раздеваясь, только ослабив ремни, прилег на койку. Взял газету, наслаждаясь возможностью не спешить, внимательно рассмотрел сто раз виденное прежде название «За родину». Ниже была помещена его статья «Мы еще вернемся!». Командарм, не читая, прошелся по ней глазами, задержал взгляд на подписи «Ив. Петров» и опустил газету. Вспомнил вдруг телеграмму, посланную жене месяц назад. Жена жаловалась, что он не пишет писем. А он в ту пору, как, впрочем, почти все время в Одессе, и спал только урывками, в машине. Не отрываясь от карты, черкнул жене телеграмму — четыре слова: «Жив, здоров, Иван Петров». И не сознавая афористичности этой фразы, сунул бумажку адъютанту.
Это воспоминание вернуло его к дому в далеком Ташкенте, откуда он на третий день войны уводил на фронт механизированный корпус. До фронта корпус не дошел: расформировали еще в пути, раздергали части по другим соединениям. А он, незадачливый командир, получил предписание ехать в Одессу и вступить в командование другим механизированным корпусом.
Странным было для него такое решение, ну да приказы не обсуждают. И поехал он в Одессу без войска, как частное лицо. Пережидал бомбежки, менял поезда. И на Одесский вокзал попал сразу после воздушного налета. Вокзал был пуст, через проломы в потолке виднелось небо. Петров собрал служащих, распорядился убрать мусор, осколки стекла и приступить к работе. Его спокойная распорядительность в ту минуту была как раз тем, чего людям больше всего недоставало. Приезжий генерал приказывает, приезжий генерал требует! И люди успокоились: значит, все будет в порядке…
На Одесском вокзале еще раз убедился генерал Петров, что паника возникает и от обычной нераспорядительности.
Он побрился в вокзальной парикмахерской и отправился искать свой механизированный корпус.
Корпуса в Одессе не оказалось, и командующий Южным фронтом генерал армии Тюленин приказал Петрову начать формирование кавалерийской дивизии из бывших конноармейцев, которых немало жило в Одессе, в причерноморских степных селах.
Война начиналась для Петрова иначе, чем он ее себе представлял. В неразберихе первых военных недель никак не находилось для него места в строю. Еще и противника не видел, а уже побывал командиром трех различных соединений…
Сон не шел. Генерал пошевелился на узкой койке, подумал, что, наверное, потому удалось ему в такой невозможно короткий срок сколотить дивизию, что сам четверть века провел в седле. Исколесил на коне в погоне за басмачами среднеазиатские пустыни и горы. И в Одессе он легко находил язык со «старыми рубаками», понимал их, и они его понимали, и скоро «копытные войска», как именовали враги советских кавалеристов, заставили их говорить о себе со страхом и уважением.
Он еще и не успел как следует привыкнуть к своим кавалеристам, как получил новое назначение — командиром 25-й Чапаевской дивизии.
В одесских боях каждый день был долог, как вечность. Но теперь, когда все позади, полтора месяца командования чапаевцами казались ему одним мигом, спрессованным из непрерывных контратак, тяжелой орудийной пальбы, тягостных прощаний с павшими товарищами.
И вот — новое назначение, пятое за три с половиной месяца войны. Отдельная Приморская армия! Она была еще младенцем по возрасту — образована в конце июля из трех, отходивших к Одессе дивизий Южного фронта, — но уже показала себя одним из лучших соединений всего советско-германского фронта. Армия уже доказала, что может драться с исключительной стойкостью и отходить по приказу с беспримерной организованностью.
В расслабляющих путах полусна, когда сознание, как пущенный на волю конь, мчится, не разбирая дороги, сам не зная куда, все хорошее кажется раскованно восхитительным. Свойственный всякому нормальному человеку самоанализ обычно не тревожит в дремоте. Но для генерала стремление все, в том числе и свои поступки и мысли, подвергать строгому анализу было не просто привычкой, а всегдашней потребностью, выработанной давно и навсегда. И теперь этакой скользкой змейкой выползла критическая мысль, что успехи Приморской армии были бы, возможно, не столь значительны, не будь за ее спиной надежной поддержки флота. Мысль эта была не нова, но она отогнала сон. Генерал открыл глаза и словно только теперь услышал размеренное погромыхивание машин в железной утробе крейсера, успокаивающее подрагивание переборок, тихое, глухое позвякивание наполненного водой графина в глубоком гнезде.
Он встал, налил воды в стакан, выпил, выглянул в иллюминатор. Море отливало сталью, словно было затянуто в броню. Впереди виднелись боевые корабли и транспорты далеко растянувшегося каравана, увозившего приморцев в Севастополь. На помощь обороняющей Крым 51-й армии. На пополнение ее редеющих дивизий.
На пополнение? Генерал замер от этой мысли. Вот ведь как бывает: сто раз думал о Директиве Ставки, знал ее наизусть, понимал, что армия эвакуируется из Одессы для того, чтобы усилить 51-ю армию. А только теперь как следует дошло, что в Крыму армию, очень может быть, раздергают по дивизиям, и она перестанет существовать. И останется он опять не у дел, как в начале июля, когда так же был раздерган его механизированный корпус.
«Бог с ним, с командармом Петровым, — подумал о себе генерал, — но разве можно расформировывать такую армию, с таким боевым опытом?!» Он шагнул к двери, чтобы крикнуть адъютанта, собрать штаб, обсудить все, продумать, как объяснять, протестовать, требовать. И остановился посреди каюты. Пусть измученные в последние дни люди отдохнут хоть на переходе. В Крыму будет время и обдумать все, и обговорить…
Он снова лег на койку и сразу уснул глубоким сном человека, сделавшего все от него зависящее, заслужившего право спокойно спать.
IV
— Какая главная заповедь политработника?
Полковой комиссар Леонид Порфирьевич Бочаров, коренастый, плотный, как всегда, серьезный, оглядел сгрудившихся на палубе работников политотдела армии. Все повернулись к нему и молчали.
— Главная заповедь политработника — не унывать. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Мы, комиссары, лучше, чем кто-либо, знаем: наше дело правое. Сегодня, завтра и всегда. С нами или после нас, но будущее будет наше. А потому вот что мы сейчас сделаем. — Его глаза потеплели. — Сейчас мы споем. Одессита Мишку.
Рассвет вставал над тихим морем. Растянувшись до горизонта, шли корабли, и плыла над волнами бодрая песня:
Ты одессит, Мишка, а это значит,Что не страшны тебе ни горе, ни беда…
Песню подхватили, и скоро весь корабль от бака до юта гудел голосами. Почти застольная песня эта звучала сурово, как клятва:
…моряк не плачети не теряет бодрость духа никогда.
Спели и замолкли, удовлетворенные, словно выполнили какую обязанность. Кто-то затянул «Степь да степь кругом», но одиночный голос сорвался, никем не поддержанный. Ничего больше не пелось в этот час. Мерно подрагивала палуба, чуть покачивало, и эта монотонность вибрации и качки почему-то рождала в душе беспокойство.
