Помойка и есть помойка.
Грязь.
Окурки горками на тротуарах, между кучками аппетитно пахнущего собачьего говна.
Парижане, понимаете ли, — очень любят собак.
Бумажные кульки.
Грязная, вонючая Сена.
Сплошной генетический мусор на улицах.
Будто ты не на родине Рембо, Бодлера и Луи Арагона, а в каком-нибудь сраном Тунисе.
Парижанки?
Да, ухоженные.
Да, с хорошо прорисованными мордочками.
Но до наших им — как до небес.
Или, точнее, — до Пекина, если путешествовать до этого города строго в указанной в поговорке позиции.
А по-другому — никак…
Кстати, справедливости ради, кое-кто из девиц в нашей компании — приживался. А одна, самая язва, даже умудрилась стать почти непререкаемым авторитетом.
Ее, по-моему, даже наши крутые футбольные хулиганы слегка побаивались.
Только это — уже совсем другая история…
Но и на этом фоне Боря умудрялся выделяться и постоянно оказываться в центре внимания.
Легко и свободно рассуждал обо всем на свете.
Смешно шутил.
Не задумываясь, сорил деньгами.
Не обидно и как-то не пошло хлопал ладонью по затянутым в кожу и джинсу хорошеньким девичьим попкам.
Не отказывался и от запускаемого порой косячка.
А однажды даже умудрился вогнать в глубокий ступор ребят из известной рок-группы: отобрав у одного из них гитару, выдал на ней такое, что бедный парень неожиданно для себя понял, что данным инструментом владеет на уровне пытающегося говорить по-английски среднемосковского пэтэушника…
А еще Боря, единственный в нашем кругу, неизменно появлялся на всех вечеринках в хорошем костюме и галстуке.
И не потому, что этого требовал его социальный статус, — плевать он на него хотел. Просто ему так больше нравилось.
И плевать он хотел на то, что у нас это «не принято»…
В общем — жил человек в свое удовольствие, всем нравился, а если кому и не нравился, то самого Борю это — ну, нисколечко не волновало.
А потом от него ушла жена.
Никчемная, в принципе, барышня.
И Боря неожиданно — поплыл.
Даже нет, не так, не «поплыл».
Просто начал осыпаться.
Кусками.
Блоками.
Как осыпается слепленный ребятишками из мокрого песка и гальки красивый домик на каком-нибудь крымском пляже.
Солнце палит, песок высыхает, домик осыпается.
Рушится.
Не сразу, но очень быстро…
…Сначала Боря запил.
Нет, не вглухую, не люто, как запивают время от времени мужики в русских деревнях.
И не истерично, с визгом, с ненавистью к миру, с неизбывной любовью и жалостью к себе, драгоценному, как любит уходить в запои не очень-то, врать не буду, мною любимая столичная интеллигенция.
Нет.
Просто его ежедневная норма алкоголя неожиданно резко выросла.
До вполне себе умопомрачительных размеров.
Я бы, наверное, умер.
Но это — только сначала.
Потом на его всегда элегантных костюмах и галстуках стали появляться подозрительные сальные пятна, а в его обществе — подозрительно сальные девицы.
Потом он как-то неожиданно обрюзг.
А потом у него начались проблемы на работе…
Удивительно, но наша, в общем-то, отнюдь не сентиментальная компания не раз пыталась ему помочь.
Пытались найти мужику пару — одна из наших девчонок даже прожила у него пару недель.
Правда, без толку.
А я созвонился с его бывшей женой Катей.
Встретились.
— Почему? — спрашиваю я.
— Потому, — отвечает она.
И, подумав, добавила:
— Не твое дело.
А ведь и действительно, не мое, думаю.
Допила кофе — и ушла.
И зачем, спрашивается, приходила?
На меня, что ли, посмотреть?!
…Через некоторое время его устали «спасать» и просто прекратили звать в нашу компанию.
Потому как — бесполезно.
А вам самим интересно было бы видеть перед собой еще совсем недавно блестящего мужика, который не может связать двух слов еле ворочающимся языком?!
А если и связывает, то несет такую чушь, что становится тошно жить, и уши, просто как в самолете, закладывает?!
Я, правда, как-то умудрился поймать момент, когда он был почти что в сознании, и попытался вытащить его на «серьезный разговор».
Так.
Напоследок.
Можно сказать — просто для очистки совести.
Мы сидели в одном из моих любимых ресторанчиков на Лубянке, в «Хардкоре», и пили хорошее красное вино — мне удалось убедить его отодвинуть в сторону тут же заказанную бутылку виски.
— Борь, — спрашиваю, — ты хоть понимаешь, что разваливаешься?
— Понимаю, — кивает.
— Ну, так зачем тогда?!
Он как-то странно усмехнулся и неожиданно посмотрел на меня совершенно трезвыми и безжалостными глазами.
— Просто я ее люблю. Тебе этого не понять…
После чего его зрачки обрушились внутрь себя, и он начал безостановочно глушить виски стаканами.
А я — ушел.
Это было слишком тяжело и неправильно.
Да и не нужен я был ему тогда, по большому-то счету…
…Потом он потерял бизнес.
Партнерам стало невмоготу удерживать от распада впадающего время от времени в ступор генерального директора.
Пару раз парни видели его выпивающим с бомжами у Ленинградского вокзала.
Потом он пропал окончательно.
…Прошло пару лет.
Мы сидели в «Метелице Спортленд» и пили пиво в ожидании трансляции очередного матча Лиги Чемпионов.
В нашем пабе что-то случилось с «тарелкой», вот и пришлось переместиться.
Обсуждали, сумеет ли пробиться на следующий год в Лигу Чемпионов, слава Богу, начинающий медленно и мучительно возрождаться родной московский «Спартак».
Словом — убивали время.
Впрочем, как и всегда.
И вдруг Руслан говорит, что недавно видел Бориса.
Трезвого.
— Как он?! — спрашиваю.
— Знаешь, — медлит, — я не понял… Боря, он же еврей?
— Судя по фамилии, еврей, — смеюсь. — Не Сидоров, в конце концов. Найман. А так — хрен его знает.
— Просто он, — говорит Руслан, — с попом был. Ну, в смысле, с батюшкой. На скамейке в скверике сидели. Я подошел, поздоровался. Хотел узнать, что там, как. Так он, вроде, крестился недавно. Сначала в больнице долго лежал, лечился, а потом — крестился. Сейчас куда-то под Псков уезжает. В монастырь. То ли послушником, то ли сразу монахом — я так и не понял…
— Ни фига себе! — говорю.
Я действительно не мог представить себе Бориса в монашеской рясе.
Впрочем, года три назад я его и спивающейся развалиной не мог себе представить.
Такой блестящий мужик был…
А еще где-то через года полтора я неожиданно встретил Борю сам. В одном из своих любимых пивных баров на Смоленке. Я туда обычно сваливаю на время, когда компания в пабе начинает меня по каким-то причинам напрягать.
Так — тоже бывает.
Ага.
Хорошо еще, что нечасто…
Короче, встретил.
И, слава Богу, — не в рясе.
Во вполне цивильных джинсах и свитере.
— Привет, — говорю.
— Привет, — отвечает.
Глаза улыбаются.
Взгляд вполне трезвый, осмысленный.
Слава тебе Господи.
Выяснилось, что он действительно год с небольшим прожил в каком-то монастыре под Псковом.
Потом ушел.
Не понравилось ему там что-то.
Что — не знаю, не сказал.
Но что-то не понравилось.
Сейчас продает квартиру, пытается выбить из бывших партнеров какие-никакие деньги и куда-нибудь уехать из Москвы к чертовой матери.
Здесь ему теперь нравится еще меньше, чем в монастыре.
Чем будет заниматься — еще не решил.
В раздумьях.
Выпили еще по кружке, обменялись телефонами и попрощались. Мне надо было бежать на очередную встречу.
Рекламщика, как и волка, — ноги кормят.
Преимущественно…
Борины партнеры оказались в меру порядочными людьми, и какие-то, пусть и сравнительно небольшие, деньги он с них все-таки получил.
Потом продал свою роскошную квартиру на Патриарших прудах.
Дом на Рублевке оставил бывшей жене.
И уехал.
Сейчас у него небольшая рыболовная база под Астраханью.
В совершенно роскошных для спиннинга местах.
Я в последнее время полюбил туда к нему прилетать, когда выдается свободная неделька.
Там хорошо.
Мне нравится по утрам, сплавом, выдергивать из-под нависших над протокой кустов упрямого осторожного жереха.
Нравится обстукивать джиг-головкой выходы из ям в поисках резкого, упрямого судака, охотиться на злобных зубастых щук и часами просиживать на берегу в ожидании мощной, ни с чем не сравнимой поклевки королевской рыбы тех мест — золотобокого красавца-сазана.
Мне нравится, как Борис умелыми и экономными взмахами острого как бритва ножа разделывает пойманную рыбу, нравится варить с ним на берегу уху, пить ледяную водку из запотевшей бутылки и вспоминать прежние наши разухабистые денёчки.
