И вот тут-то началось самое нелепое — опираясь на безукоризненные геометрические и динамометрические выкладки, он неопровержимо доказал, что проникнуть через окна, и те, что с улицы, и те, что с внутренней стороны квартала, невозможно.
— И стало быть, — хлопнул он по столу, — никакого убийства не было и никакого трупа Витторио Кроче никто не видел, а все это — одна фантасмагория, потрясающее заблуждение десятков и сотен людей.
Перестаньте валять дурака, хотелось мне крикнуть ему, трагическая смерть человека — неподходящий объект для шуток. Но вместо жесткой отповеди, которая была бы единственно уместной, я только напомнил ему, как мы — вдвоем одновременно! — осматривали труп Кроче.
— Доктор, — возразил он усталым, безучастным голосом, — сотни людей одновременно наблюдали, как, подчиняясь магу Серкару, мальчик подымался по веревке, подвешенной к небу. Никто не сомневался в том, что это абсурд, но тем не менее подвешенную к небу веревку и подымающегося по ней мальчика каждый видел собственными глазами.
— Но позвольте, Гварди, напомнить вам: фотографии, сделанные очевидцами, показали, что никакой веревки и никакого подымающегося мальчика нет. А у нас есть фотографии, которые показывают нам то, что мы видели уже в натуре.
— Да? — удивился он вяло, и только теперь я заметил, что возражаю ему всерьез, как будто и в самом деле допускаю возможность иллюзии. А он продолжал тем же вялым голосом: — Значит, Кроче задушил сам себя, собственными своими руками, собственными пальцами. Мозг его умирал от нехватки кислорода, кровь была отравлена углекислотой, а он продолжал душить себя с ловкостью и силой акробата. А потом уже, после смерти, перетащил себя из спальни в кабинет и, чтобы не лежать на голом полу, подостлал простыню и уложил под голову подушку. Впрочем, есть, кажется, еще и предположение насчет какого-то ритуала. Тогда, значит, покончив с этой жизнью, доктор Кроче сам совершил над собою некий таинственный обряд — сам, потому что поблизости не было другого покойника.
Закончив свое блестящее доказательство reductio ad absurdum, он уставился на меня равнодушными и усталыми глазами человека, которому надоело бессмысленное сражение с ветряными мельницами. А потом вдруг, как бы опомнившись, но без малейших признаков душевной встряски, произнес:
— Да, доктор, на шее у Кроче убийца оставил отпечатки ваших пальцев. Вот заключение эксперта по дактилоскопии.
Бывают состояния, о которых бесполезно рассказывать. Передать их словами так же невозможно, как невозможно увидеть инфракрасные лучи или скорость света. Они заключены по ту сторону человеческого языка, и всякие слова об изумлении, потрясении говорят о них столько же, сколько изображение двойки о двух слонах или двух морских коровах Стеллера.
Что я должен был делать? Было мгновение, когда мне отчаянно захотелось кричать, потом — стыдно в этом признаваться! — рвать на себе волосы и царапать лицо, чтобы доказать свою невиновность, потом упасть на колени и опять клясться в своей невиновности. Не исключено, что именно так я и поступил бы, если бы он хоть на секунду одолел это свое отвратительное безучастие, если бы пустые его рыбьи глаза хоть на миг озарились светом обыкновенного человеческого любопытства. Но они были пусты и блеклы, эти рыбьи глаза на человеческом лице, и я спросил только:
— Гварди, может, эксперт ошибается?
Он пожал плечами: нет, ошибки быть не может, ошибка исключена.
— Гварди, — в горле у меня было сухо, как будто его беспрестанно прочирали листами промокательной бумаги, — я арестован?
Он опять пожал плечами: зачем?
Минут пять мы сидели молча, если можно назвать молчанием сотни монологов и диалогов, громоздившихся друг на друга в моей голове. Самое ужасное то, что все они произносились разными, как на восточном базаре, голосами — воющими, гнусавыми, бормочущими или с надрывным стоном, который внезапно прорывался сумасшедшим хохотом.
Гварди подошел к окну, поднял шторы — пятичасовое солнце отсекало метровый кусок стены у самого окна, и это четкое разделение солнца и не солнца напомнило мне лицо арлекина в двух его половинках. Возможно, Гварди вспомнил то же: он дважды прошелся рукой по щеке и оба раза останавливался, когда ладонь полностью прикрывала щеку.
— Гварди, — сказал я, — вы тоже верите, что я убил Витторио?
— Тоже? — повторил он. — А разве кто-нибудь уже думает так?
В самом деле, ведь никто, собственно, еще не предъявлял мне обвинения.
— Нет, — продолжал он, — не верю, не могу верить, потому что, в противном случае, мне потребовались бы чудовищные доказательства — доказательства того, что доктор Прато по совершенно почти гладкой стене спустился с крыши восьмого этажа или поднялся снизу, с земли, на пятый этаж.
И он снова, как с полчаса назад, взялся за своих человечков, за свои геометрические и динамометрические выкладки, но теперь они уже не существовали сами по себе, а были накрепко привязаны ко мне. Они означали, что доктор Умберто Прато, используя микроскопические неровности стены, ног добраться к окну, но при одном существенном условии — Умберто Прато, рост сто восемьдесят девять, должен был не только удерживать на концевых фалангах пальцев свое двухсотфунтовое тело, но и перемещать его, перебрасывая руки с одного уровня на другой Да, и к тому же надобно учесть, что при переходе с этажа на этаж требовалось еще максимальное распрямление тела — от ногтей и пальцев рук до ногтей и пальцев ног.
— Если бы доктор Прато, — улыбнулся Гварди, — умел оборачиваться обезьяной, тогда стоило бы еще подумать. Но так… вот, синьор, ваши силовые параметры. За миллион лет эволюции вы умудрились растерять все, чем снабдила ваши мышцы, кости и сухожилия природа.
Клочок бумаги, величиной с визитную карточку, сброшенный на стол передо мною инспектором, был испещрен буквенными символами и цифрами — и все они в совокупности представляли законченную антропометрическую характеристику доктора Прато, а на обороте тот же Умберто Прато обозначался в своих силовых параметрах — тех самых, на которые только что ссылался инспектор. Видимо, мне следовало восхититься или, по меньшей мере, удивиться такой доскональной осведомленности полиции, но я не испытывал ни восхищения, ни удивления. Мысль моя была занята другим: рассматривая клочок бумаги с цифрами, я все время чувствовал на себе пристальный, как будто прилипающий, взгляд инспектора. Это было непонятно, потому что трижды, как бы невзначай, я подымал голову и все три раза заставал Гварди в одной позе — неподвижного, устремленного в окно или, пожалуй, не в окно, а в какую-то бесконечно далекую точку за ним, за его стеклами. Потом, когда я уже основательно познакомился с самим собою в буквенной и цифровой транспонировке, инспектор откровенно уставился на меня — и опять круглились его блеклые рыбьи глаза, но уже не пустые, как прежде, а наполненные человеческим чувством удивления перед непонятным, перед необъяснимым.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
