— Кто это, Лоуренс?
— Мистер Хартрайт, сэр! — крикнул мальчик.
— Кто?
— Мистер Хартрайт!
— А чего он хочет? — крикнул хозяин, словно отдавая команду воинскому подразделению.
— Чего вы хотите? — выговорил мальчик, заикаясь.
— Поговорить о Тернере, — сказал я.
Мальчик передал ответ наверх, и хозяин немедленно взревел:
— Какого черта это значит?
— Какого черта… — начал мальчик, смущенный до такой степени, что от его горящих щек можно было бы зажечь сигарету. Я прошел мимо него в коридор, где меня встретили ряды неулыбчивых семейных портретов и, у подножия лестницы, большая картина маслом, изображавшая, насколько я понял, битву при Ватерлоо. С площадки второго этажа на меня смотрел красивый старик лет семидесяти с седыми бакенбардами, благородным носом и героическим лбом. На нем был испачканный красками халат, его шея была почти открыта, и он черенком кисточки нетерпеливо стучал по перилам.
— Мне сказали, что вы хорошо знали Тернера, — сказал я.
— Ну да, — ответил он, — и что с того?
— Я надеюсь написать его биографию.
— Да неужели? — Он наклонился и уставился на меня. — Вы не этот как-его-там, который столько шуму поднял?
— Это вы про мистера Торнбери? — спросил я.
Он утвердительно буркнул.
— Нет, — сказал я.
Он подумал немного, потом сказал:
— Поднимайтесь наверх. Пятнадцать минут.
Над лестницей висел освещенный луной морской пейзаж, а выше царила еще одна сцена битвы — несколько солдат в красных мундирах собрались у изодранного британского флага, а невидимый враг подбирается к ним сквозь туман пороховых выстрелов. Я остановился перед картиной и спросил:
— Это ваша?
Он отрывисто кивнул.
— Не могу сбыть с рук. Теперь никто не хочет ничего, кроме красивеньких портретиков собственных домочадцев, отмытых дочиста и наряженных, как портновские манекены. Да еще этих чертовых обморочных девиц. — Он покачал головой. — С ума можно сойти.
Я не мог не улыбнуться — одним ударом он задел и меня, и Трэвиса, — но, к счастью, он был занят тем, что вытирал пальцы о халат, и ничего не заметил.
— Очень впечатляет, — сказал я.
Он снова кивнул.
— Ну вот, теперь я вас не испачкаю, — сказал он и пожал мою руку. — Как поживаете?
После этой незамысловатой формальности я почему-то стал достойным его доверия, и он повернулся и провел меня в двойную комнату, разделенную посередине складными дверьми. На одной стороне было окно-фонарь, позволяющее разглядеть вересковые пустоши вдали и омывающее стены и пол серебристым светом; на другой — выходящее на юг заднее окно, ставни которого были раскрыты, но само оно завешено тканью, очевидно, чтобы смягчить солнечный свет.
На грубой раме фонаря возле стола с кистями и раскрытой коробкой красок стояло огромное незаконченное полотно. Оно было повернуто так, чтобы на него падал свет из северного окна, поэтому я мог видеть картину только наполовину, но я разглядел достаточно — женщина верхом на лошади, вооруженные мужчины вокруг и цепочка парусов на горизонте, — чтобы догадаться, что она изображает королеву Елизавету перед Испанской Армадой. На помосте в середине комнаты позировала для центральной фигуры женщина в голубом бархатном плаще и высокой шляпе. Ее «лошадь» была хитро сооружена из трех поперечин, связанных вместе и укрепленных на козлах, а перед собой натурщица держала деревянный меч, который (наверняка потому, что она уже долго тут сидела и рука ее устала) опасно подрагивал.
— Отлично, — сказал Дэвенант. — Можете передохнуть, миссис Холт.
— Как раз вовремя, сэр, — сказала она, снимая шляпу, — чтобы мне успеть вам с обедом.
— Бросьте обед, — сказал он. — Раз я вас тут весь день продержал, уже не до него — пошлите за пирогом. Выпейте чашку чаю в кухне, чтобы прийти в себя, а потом будем дальше поджигать королю Филиппу бороду.
— Да, сэр, — сказала она вроде бы послушно, но закатила при этом глаза с выражением насмешливого раздражения, которому чуть-чуть не хватало до дерзости.
— Иди, чертовка, — сказал Дэвенант, поднимая руку и делая вид, будто собирается ее ударить. — И скажи Лоуренсу, пусть подаст нам вина!
— Да, сэр, — отвечала она, смеясь.
После ее ухода на мгновение воцарилась тишина. Дэвенант выглянул из окна, потом повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. Он сказал необыкновенно серьезно:
— Тернер был мне другом, мистер Хартрайт. Я не собираюсь его порочить. Если вам нужны скандал и сплетни, здесь вы их не получите.
— Даю слово, — ответил я, — меня интересует только правда.
— Это я вам расскажу, — сказал он. — Но учтите, я говорю только о том, что знаю. — Он помедлил и, придвигая пару стульев от стены, пробормотал: — Хотелось бы мне, чтобы и другие поступали так же. Садитесь.
— Спасибо.
— Иногда мне кажется, что можно постучать в любую дверь в Лондоне, и там непременно найдется кто-нибудь, кто раз в жизни видел, как Тернер садится в кэб, и на этом основании охотно поклянется, что он был самым угрюмым, подозрительным и несчастным скрягой в мире.
Я рассмеялся, и он ответил мне смешком и странным коротким кивком, будто я похвалил его за какой-то солдатский навык. Он продолжил:
— Но я знал его тридцать лет, и он был добрее и общительнее многих других. А уж более надежного друга, чем он, и точно не найти. — Он сел, поддернув на коленях свои старомодные брюки под халатом. — Я однажды был сильно болен. Доктора уже почти опустили руки, и большая часть моей семьи тоже, но Тернер приходил каждый день, чтоб узнать о моем здоровье и передать пожелания выздоровления, — даже, как я потом узнал, в те дни, когда я был слишком слаб, чтобы принимать его, и ему перепадала лишь пара минут разговора с экономкой.
Он покачал головой, и в глазах его заблестели слезы, которых он не скрывал.
— А как насчет его мрачности и скупости? — спросил я.
— Ну, когда он был с друзьями и без забот, веселее его человека не было. Стоило затеять любую вечеринку, профессиональную или просто для приятелей, и он охотно приходил и вносил свою долю, а иногда, насколько мне известно, даже брал расходы на себя так, чтоб другие об этом не знали.
— Откуда же взялась его репутация? — спросил я, потому что дружелюбный человек, которого он описывал, ничем не напоминал ни безумного гнома из рассказа Трэвиса, ни скупердяя-мизантропа, о котором я слышал в Академии, ни лишенного друзей затворника леди Ист-лейк.
— О, я не спорю, что у тех, кто судит о человеке по поверхности и не заглядывает поглубже, были причины для своих выводов, — сказал Дэвенант. — Почти всю свою жизнь он прожил со старым отцом, а остаток в основном один; вести дом он толком не научился, поэтому не мог принимать друзей у себя, как ему бы хотелось, — он часто мне это говорил. И рассердиться он тоже мог — особенно если думал, что вы лезли в его секреты без спросу или мешали его привычкам.
Но зачем, сразу подумал я, человеку так охранять свои секреты, если только ему нечего скрывать? Я не стал задавать этот вопрос, но Дэвенант продолжал, будто читая мои мысли:
— Я не знаю, есть ли у вас жена, мистер Хартрайт, — и если есть, то как вы с ней живете, а если нет, то как вы без нее обходитесь, — но вполне признаю ваше право считать, что это не мое дело. Пока вы сами не захотите рассказать мне об этом, я буду с вами совершенно согласен.
Вошел юный слуга. В его руках был поднос с графином и двумя бокалами, и он стоял, дрожа, в то время как Дэвенант расчищал место на столе с красками, куда потом благополучно все поставил.
— Спасибо, Лоуренс, — сказал Дэвенант, когда мальчик отошел. — Вот и Тернер так считал, — продолжил он, будто нас и не прерывали. — У него это было почти религией — ненавидеть суету, непрошеное вмешательство и осуждение. Я никогда не слышал, чтобы он о ком-нибудь плохо отозвался или не истолковывал бы чье-то поведение в лучшую сторону. Если он не мог защищать вас или одобрять вашу работу, он молчал. Не выпьете ли вина, сэр?
— Спасибо.
— Тернер не стал бы лезть в ваши личные дела, — говорил он, разливая вино, — и в ответ ожидал только одного — что вы не будете лезть в его дела. Я могу сказать одно — мне жаль, что подобных ему людей мало. — Он протянул мне бокал, до краев полный коричневым шерри, потом поднял свой и, глядя прямо перед собой, будто видел там лицо Тернера, произнес: — За твою память, старый плут. — Он выпил и повернулся прямо ко мне: — За ваше здоровье, мистер Хартрайт.
— И за ваше, — ответил я, но не выпил; каким-то странным образом мне казалось, что это наложило бы некую печать на наш разговор, словно я принимаю не только его гостеприимство, но и его рассказ о Тернере, который, честно говоря, совсем не удовлетворил меня и очень удивил. Так что я просто прикоснулся губами к краю бокала, лихорадочно пытаясь придумать вопрос, который не рассердил бы его, но заставил бы рассказать больше.
