Хотя может показаться, что во вселенной непрестанно продолжается деятельность, по существу, она неподвижна. Наше сознание, где бы мы ни были, на поле битвы или в тиши философских размышлений, должно проявлять этот покой. Самадхи также подразумевает правильное ощущение созерцаемого объекта. Поэтому самадхи — это состояние ума поэта, который видит вещи таковыми, каковы они есть.
Весь этот довольно длинный комментарий можно выразить в нескольких словах:
1. Заставу Без Ворот должно пройти, отбрасывая прочь эмоции и умственные построения.
2. Сделав это, вы увидите и услышите то, что видели и слышали величайшие люди прошлого.
3. Посредством созерцания My достигается объединение микрокосма и макрокосма.
4. В результате мы переживаем детскую радость от осознания безграничной свободы.
5. Чтобы достичь этого состояния, необходимо прилагать неослабевающие усилия, но настойчивость Мумонкан в этом увенчается рождением еще одного живого свидетеля истины.
СТИХОТВОРЕНИЕ
Собака! Природа Будды!Это проблеск совершенства,веление истины;Лишь на миг вернись к дуализму —И ты уже покойник.
Слово дзю означает «хвалить», и, кроме того, этим словом обозначают стихотворные фрагменты сутры. Считается, что дзю является переводом санскритского слова гатха. В качестве примера можно назвать самое знаменитое из всех когда-либо написанных стихотворений — гатху о трех принципах буддизма: что жизнь есть страдание, что страдание усугубляется желанием и что возможно избавление от желания. Свитки с этой гатхой помещают под фундамент пагод и внутрь статуй Будды. Поэтому ее называют также Дхармакая. Гатха. Мумон следует Хэкиганроку в том, что каждое его стихотворение подводит своеобразный итог случая и комментариев к нему.
Первые две строки довольно сложны. Строка «Собака! Природа Будды!» подразумевает единство собаки и природы Будды, но истина этих слов исчезает, как только мы их произнесли. Слова, как их понимают обычные, непросветленные люди, умаляют и затуманивают истину. Те же самые слова, когда их говорит Мумон, неотделимы от истины. Они не проявляют и не символизируют истину, а становятся ее продолжением благодаря наличию в них живого действия Мумона, которое в своем осуществлении неотделимо от смысла сказанного. Ценность истины определяется тем, кто говорит ее — и кто ее слышит.
Вторая строка выражает два важных принципа дзэн. Во-первых, если выбирается что-то, тем самым выбирается все. Полевые лилии в руках Христа («Посмотрите, как они растут!») становятся вселенной, которая живет как единое целое. Однако очень важно, что речь идет о чем-то «в руках Христа» или «в устах Мумона». Во-вторых, утверждения неполноценны в сравнении с императивами. Утверждение догматично и ограниченно, пассивно, описательно, односторонне. Императив же исполнен энергии и стремительности. Именно императив Блейк имел в виду, когда говорил: «Никто не может видеть истину, не веруя в нее». В истине есть что-то от «долженствования», и где-то можно обнаружить истоки кантовского категорического императива, посредством которого этике («нужно» и «должно») вменяется в обязанность решать метафизические проблемы. В дзэн мы можем сказать, что Природа командует всем, но не утверждает ничего. Когда мы велим все то, что велит Природа, мы становимся Буддой.
Последние две строки предельно ясны. Возврат к дуализму — это действие, мотивированное приобретением и потерей, твоим и моим, разделенностью мира на внешний и внутренний. Когда же внешнее и внутреннее переживается как одно, когда сознание углубляется настолько, что между мной и Богом больше нет разницы, мы получаем состояние изначального единства. Как только «я» и не-«я» отделяются друг от друга, естественно, дают о себе знать все другие проявления дуализма. Моменты единства, будь оно эмоциональным и интеллектуальным, эстетическим или моральным, напоминают нам об этом единении и сообщают «меланхолию нашему дню».
В заключение следует глубоко осознать, что истину невозможно получить простым сложением противоположностей, My — одна половина вселенной, У — другая ее половина, но вместе эти половины составляют не целое, а нечто намного меньшее. Имеет ли собака природу Будды? Собака — это My, природа Будды — это My, не-собака — это My, природа Дьявола — это My. Все вокруг — My!
Случай II. ХЯКУДЗЁ И ЛИСИЦА
Действующие лица
Когда Хякудзё был монахом, его звали Экай. Он родился в 720 году и умер в 814. Он стал священником в ранней молодости и большую часть жизни провел как унсуй.[52] Хякудзё получил просветление с легкой руки Басо (легкой ли?). Об этом говорится в случае LIII Хэкиганроку.
Басо прогуливался в сопровождении Хякудзё. Они увидели диких уток, пролетающих над ними, и Басо сказал:
— Что это?
— Дикие утки, — ответил Хякудзё.
— Куда они направляются?
— Они улетают прочь, — ответил Хякудзё. Басо схватил Хякудзё за нос и потянул так сильно, что тот закричал от боли.
— Разве они улетают?! — спросил Басо.
Если мы решим, что для Хякудзё это был всего лишь невинный разговор, в ходе которого Басо ни с того ни с сего схватил его за нос, история становится бессмысленной и просветление Хякудзё непонятным. Когда Басо задает вопрос: «Куда они направляются?», он тем самым дает на него свой дзэнский ответ: «Они просто летят. Они не летят куда-то. Они просто летят». Когда Хякудзё отвечает на него, он совершает ошибку, но лишь понимающий дзэн может видеть это. Хякудзё, в некотором смысле, ходил вокруг озера и детально описывал его, но только когда Басо толкнул его в воду, он узнал, какое озеро на самом деле. Эта история имеет продолжение, и оно приводится в комментарии:
На следующий день Басо поднялся на кафедру, и монахи едва успели собраться, как Хякудзё вышел наперед и свернул подстилку, на которую мастер становился во время молитвы. Басо сразу же спустился с кафедры и вернулся в свою комнату.
— Что ты хочешь сказать тем, что свернул подстилку, когда я вошел в зал и даже еще не начал говорить? — спросил Басо.
— Вчера вы потянули меня за нос, и мне было очень больно, — ответил Хякудзё.
— А где вчера бродили твои мысли? — снова спросил Басо.
— Мой нос уже не болит сегодня, — последовал ответ Хякудзё.
Хякудзё не желает сказать, что теперь его нос стал неуязвим — далеко не так! Он не пытается сформулировать истинное утверждение, равно как и не уходит от ответа. Он просто говорит: «Мой нос уже не болит сегодня», и, когда он говорит об этом, его слова — это «все, что мы говорим в этом мире, и все, что нам нужно говорить».[53] Это ответ на вопрос Пилата: «Что есть истина?» Ответ звучит так: «Мой нос уже не болит сегодня».
Продолжим жизнеописание Хякудзё. Он и дальше обучался у Басо, и однажды тот оглушил его своим криком «Катц!», после которого Хякудзё ничего не видел и не слышал в течение трех дней. Впоследствии Басо поселился в монастыре Дайти, который расположен на горе Дайю, и вокруг него собралось много учеников. Это была величественная гора, ее склоны изобиловали пропастями, ее вершина терялась среди облаков. Поэтому она получила название Хякудзё-сан, или Гора Тридцатиметрового Столба. От нее и получил свое теперешнее имя герой нашего случая.
Самое известное изречение Хякудзё: «День без работы — день без еды». Оно напоминает нам о заповеди св. Павла: «Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь» (2 Фес. 3, 10). Хякудзё даже в преклонном возрасте был настолько верен своему принципу, что, когда монахи спрятали его садовые инструменты, он не стал жаловаться на них, а лишь отказался от еды.
Именно Хякудзё был мастером, который основал собственно дзэнский монастырь. Случилось это через триста лет после прихода Дарумы. Он написал устав для монахов, который вошел в книгу Чистые правила дзэнского монастыря, к сожалению, не дошедшую до нас. Однако жизнь современных японских дзэнских монахов до сих пор отражает основные принципы, заложенные Хякудзё. Здесь стоит отметить, что, когда живешь в японском монастыре, не перестаешь удивляться тому, как все мелочи, вплоть до движения рук и ног монахов, будучи ограниченными и подчиненными распорядку дня, тем не менее отражают совершенство, которого не встретишь в других местах. Самые скептические и придирчивые люди не находят в дзэнском монастыре ничего раздражительного. Все здесь действенно и выразительно. Однако такого можно достичь лишь отказавшись от дзэн, который все же незримо сохранился.
Традиционно считается, что «три великих мастера» — это Хякудзё, Дзёсю, Нансэн, но я считаю, что Уммон был выше этих трех. Снова мы встречаем Хякудзё в случае XL Мумонкана и в нескольких случаях Хэкиганроку. Как духовный сын Басо, отец Исана и Обаку и дедушка Риндзая, он занимает одно из самых важных мест в дзэнской истории.
