После нескольких дней боев американские танки взяли столицу, где царило ощущение разгрома. Большинство багдадцев считали себя уже побежденными. Даже те, кто радовался свержению Саддама, считали унизительным то, что не справились с ним сами, что понадобились ненавистные американцы. Кроме того, сильно сказывались человеческие потери.
Однако американские обещания лились дождем, провизия тоже, толпе хотелось забыться и ликовать, так что в день, когда на площади Фирдоуси свалили статую Хусейна, многие из нас плакали и вопили от счастья.
Вместе с этими тридцатью тоннами, рухнувшими на землю, обратились в прах тридцать свинцовых лет. Тирания закончилась. Я и мои товарищи шли прямиком в будущее — свободное, демократическое, лишенное произвола. Я орал до потери голоса, выкрикивал все лозунги, предложенные нашим юным восторженным глоткам. Несмотря на массовое присутствие пехотинцев и иностранной прессы, мы братались. О, как мне не терпелось увидеть Лейлу и рассказать ей про все, что произошло!
В восемь вечера, заключив в объятия больше людей, чем за всю предыдущую жизнь, стерев ладони в кровь оттого, что колотил палкой по статуе деспота, оросив счастливыми слезами множество незнакомых плеч, я нехотя покинул атмосферу эйфории и направился в квартал, где жила Лейла.
Подойдя ближе, я сразу понял, что произошло.
На месте дома зияло пустое пространство, полное пыли и черного дыма. Здание было снесено разрывом снаряда. Остались только разбросанные камни, куски штукатурки с клочьями обоев, цементная пыль и искореженная арматура, тянувшая к небу уродливые пальцы.
— Лейла!
Я бросился к завалу и изо всех сил стал кричать ее имя:
— Лейла!
Я опросила зевак, обежал соседние магазины, зашел в ближайшие дома.
— Лейла!
Ее не было нигде.
В панике я вернулся к руинам и вырвал лопату из рук спасателя.
— Лейла!
У меня за спиной раздался голос:
— Лейла умерла, сударь.
Обернувшись, я увидел тощего сторожа с седыми усами, который сто раз видел, как я провожаю Лейлу домой.
— Ибрагим?
— Да, господин Саад. Когда все произошло, я сидел в кафе напротив. Вы знаете, Лейла с родителями жила на четвертом этаже. Именно туда попала ракета. Этот этаж вспыхнул и обрушился первым.
— Это… это точно?
— Мне очень, очень жаль, сударь.
Он опустил голову, сломленный горем.
Неподалеку на улицах слышались радостные крики, музыка и хлопки петард в честь падения бронзового Саддама. Закат, медлительный и золотистый, нес свежий ветер с гор, и счастливый Багдад собирался танцевать всю ночь напролет.
3
— Как мне оплакивать ее, если я не видел ее мертвой?
Смущенно покашливая, отец пытался справиться с волнением, прежде чем ответить. Я продолжал:
— Я холоднее камня. Я ничего не чувствую, ни о чем не думаю, ничего не хочу.
— Выпей чаю.
Чтобы не перечить ему, я нетвердой рукой принял чашку.
В доме не раздавалось ни звука. Я знал, что эта тишина ненастоящая, — по логике вещей мать и сестры должны были таиться в соседней комнате, сдерживая дыхание, приникнув ухом к стенке и надеясь, что отец подберет нужные слова. В течение трех недель со смерти Лейлы я лежал пластом в нашей квартире, говоря не больше полуфразы в день, поддавшись апатии, которая безумно пугала мою семью. Усадив меня по-турецки перед собой на единственном нашем ковре, отец решил меня подбодрить.
После двадцати шести дней боев, 1 мая 2003 года, утром, президент Буш объявил себя победителем. Наш президент, грозный Саддам Хусейн, не возражал, сидя, как крыса, в подвале, и одно его молчание уже доказывало, что Буш одержал верх. Официальные сражения прекратились. Армия захватчиков теперь хотела, чтобы мы считали ее армией освободителей. Наша семья готова была оказать ей такое доверие.
— Война кончилась, сынок.
— Мое счастье тоже, папа.
Он похлопал меня по плечу, не находя ответа, охваченный растерянностью и жалостью ко мне.
— Ты молод.
— И что с того?! — воскликнул я в запальчивости. — Когда молод, не страдаешь?
— Страдаешь. Однако впереди будущее, жизнь может одержать верх. Ты никогда больше не увидишь Лейлу, но ты встретишь других женщин.
— Вот-вот, одна в минус, а десять в плюс! Ты веришь в то, что говоришь?
— Не верю ни секунды… И все же… подумай… я же все-таки прав, когда уверяю тебя, что впереди десятилетия. Сравни себя с человеком моего возраста. Например, если бы твоя мать погибла, у меня бы не было времени на…
— Да ты с ней прожил тридцать лет!
— Прости меня. Я пытаюсь высказать хоть какую-то утешительную мысль. Дело в том, что я сломлен и не могу выудить ни единой. И оттого, как кретин, повторяю банальности, которые слышал тысячу раз, в надежде, что… О, прости меня Саад, прости! На самом деле мне больно за тебя, и я не знаю, что сказать тебе, мальчик мой.
Сам того не подозревая, он произнес наконец правильные слова, в глазах у меня защипало, я бросился к нему, уткнулся в его грудь и плакал долго, медленно, неподвижно, как истекает кровью раненое тело.
Тишину разорвал взрыв. Женщины в панике влетели в комнату.
— Опять начинается!
Мать дрожала.
Вскочив на ноги, я высунулся в окно и вдохнул окружающий воздух.
— Я думаю, это по крайней мере в ста метрах отсюда. Это нас не заденет. Не о чем беспокоиться, мама.
— Ты прав, Саад! Мой сын в смертельной тоске, его невесту разорвало снарядом, город погружен в хаос, рвутся бомбы, и никто не знает, откуда они летят, каждый вечер надо напиться, чтобы заснуть, — такой шум стоит в городе, но все в порядке, мне не стоит беспокоиться!
Нечем было ответить на ее раздражение: с тех пор как боевые действия официально завершились, ситуация становилась все хуже. Войну за территории сменила война гражданская. Понадобилось всего несколько недель, чтобы все стали врагами, — как и предчувствовал отец, Ирак без Саддама Хусейна не выздоравливал, страна по-прежнему страдала паранойей, болезнь усугубляла разруху.
Сунниты, возглавлявшие общество во времена Саддама, противились приходу к власти шиитов, прежде бывших в меньшинстве и теперь совершенно логично продвигаемых оккупационными силами на ключевые должности. Багдад делился на зоны — шиитские, суннитские, американские, и всё вместе становилось обширной зоной неблагополучия, где пролетали пули и снаряды. Вдохновленные террористическими методами «Аль-Каиды», террористы-самоубийцы множили акции. Страх не отступал ни днем ни ночью, ибо каждое действие таило опасность: на рынке ты рисковал погибнуть от взрыва, устроенного боевиком-смертником, ехать на автобусе было опасно из-за машин, начиненных взрывчаткой, переход улицы таил риск погибнуть от шальной пули, дома в четырех стенах вас тоже мог настигнуть снаряд.
Поглощенный своим горем, я не стремился вникать в конфликты. Я не выходил на улицу, так как занятия были приостановлены, я избегал кафе «Отрада», мои мысли кружили в смятении, и твердо ощущалось только одно: действовать бесполезно, надо продолжать пассивно ждать.
Однажды, приступив к утреннему омовению, я заметил на ступне три темные точки.
— Это бородавки, сын.
— У меня их никогда не было!
— Бородавки часто возникают тогда, когда кого-нибудь проводишь в землю.
— От гробов? От трупов?
— Нет.
— Как бы то ни было, но я никого не провожал в землю…
— Эмоциональный шок, сынок. Я прибег к метафоре, чтобы подсказать тебе, что бородавки рождаются от огорчений.
— Понял! Значит, у меня травма, да?
— Бородавки — это цветы, которыми прорастает на коже человека измученная душа.
Он взял мою ногу, поправил очки и осмотрел три пятна в форме лютика.
— Есть два способа их уничтожить: либо втирать настой лимона на белом уксусе, либо дать им имя.
— Я выбираю первый рецепт. Не понимаю, как можно звать бородавки по имени…
— Однако такое средство тоже действует. У меня был друг, который маялся со своей бородавкой десять лет подряд, — бородавка была прочная, цепкая, упорная, ни соскребание, ни настои не могли ее извести. Однажды он назвал ее Фатимой, и она исчезла.
Фатима, его мать, была настоящей мегерой, она мучила его так, что он не признавался в этом даже самому себе. Как только угадаешь настоящее имя бородавки, то имя, что объясняет ее происхождение, ты сотрешь ее.
— С тобой так уже было?
— Да.
Он покраснел, понизил голос:
— У меня выросла бородавка в первые два года после свадьбы с твоей матерью.
— Ты догадался, как ее назвать?
— Да.
— И как же?
— Саад, плоть от плоти моей, кровь от крови моей, обещаешь ли ты мне хранить тайну?
— Клянусь головой.
— Моя бородавка звалась Мириам. Девушка, которую я хотел взять в жены. До твоей матери.
