И после этого не осмотреть крючков! Как и не назначить дежурств около кают многочисленной прислуги парохода, не занятой ночью. Ничего! Где же метафизика этого? Одна молодость нации? По крайней мере не одна она: еще пассивность народная, эта ужасная русская пассивность, по которой мы оживляемся только тогда, если приходится хоронить кого-нибудь. Тогда мы надеваем ризы, поем, кадим. Великолепно! Красота, поэзия, движение - точно все обрадовались. Но вот похоронили мертвого, остались люди жить.
И всем так скучно, так сонно!
Удивительная нация, которой "интересно" только умирать!
***
Громадные новые мануфактуры и старинные церковные городки чередуются по верхнему течению Волги. Я назвал эти древние исторические города "церковными", потому что в самом деле "храм Божий" был единственным не частным, не личным достоянием в городе, единственным местом, где собирался народ и где он единился в общих молитвах, обрядах, в уповании и таинствах, и, следовательно, единственным выражением его культурной и политической физиономии. А затем, до нашего времени, "храм Божий" сохранился и единственным историческим памятником города. Кроме его, что же еще, положим, в Нерехте, в Плесе, в Юрьевце, в Макарьеве? За чертою храмов, вне круга богослужений, уже начинается совершенно частная, пофамильная жизнь; начинаются те "семейные хроники", один образец которых оставил нам С. Т. Аксаков. Жизнь эта, бесполезно медлительная, почти стоячая, везде сходная, в каждом доме, во всяком дворе, есть уже достояние литературы, поэзии, бытовой живописи. Здесь каждый мазок, положим, живописца изображает и момент и вечность, ибо относится равно и к концу и к началу XIX века, да даже, пожалуй, и к XIX и к XVII веку. Я сказал, что это "стоячая жизнь", и мне грустно, что тут есть упрек, которого в душе у меня нет: "стоячее"- я говорю не в ином смысле, как назвал бы "стоячим", не изменяющимся, и наше лицо. И оно изменяется так медленно, как будто вовсе не изменяется. Но в этой своей недвижности оно, конечно, живет. Так и быт в XIX веке уже чуть-чуть не то, что в XVII, но именно чуть-чуть. Так же доят коров, выгоняют их в поле, делают из молока творог и сметану, любят, женятся, рождают, умирают; рассказывают о колдунах и разбойниках; мечтают о царе, царице и царевиче. И надо всем этим единственною историческою фигурою стоит "поп", который крестит, венчает и хоронит по обрядам Византии. "По обрядам Византии", а не по обычаям Нерехты; и как сказали это слово, так и началась история, открылась связь народов, судьба и водоворот культур. "Византия"- это павшее язычество, начавшееся христианство. Здесь приходи Иловайский 9 и пиши свой труд взамен поэтических страниц Аксакова, Тургенева и Некрасова.
Вот почему я и говорю об этих городках: "церковные". Исторического в них только и есть церковь, храмы. И как, же хороши они, например, в Романове-Борисоглебске, двойном городке, раскинутом на обоих берегах еще неширокой здесь Волги! Самые имена в одного и другого города, в Романова и Борисоглебска, говорят о самом начале нашей история, о князе Романе (неужели Галицком?) 10 и святых убитых братьях Борисе и Глебе. Если связать все это с недалеким Ярославлем, получившим свое имя от Ярослава Мудрого, мстившего Святополку Окаянному за умерщвление Бориса и Глеба, то вот и все зачало русской истории. Грустная история. И как-то сумела же она сохранить не только имя, но и колорит, или "наваждение", святой среди таких сцен убийства, братоневавидения и кровавых распрь. Читаешь подробности: все, кажется, дрались, убивали. Одно ослепление Василька Ростиславича чего стоит: нанятый раб вырезал ножом глаза предварительно связанному князю, который смотрел, как этот раб точит нож, смотрел последним смотрением очей своих и знал, что он готовится сделать, и заплакал последними слезами... Бррр!.. Но вот умерли все; посыпал всех землицей исторический "поп". Собрат его летописец Пимен принялся за "Повесть временных лет" - "откуда есть-пошла русская земля". И все стало "святым". Чудное действие воображения и исторической перспективы.
Только еще в Москве есть такие прекрасные церкви, как в Романове-Борисоглебске и Нерехте, да не знаю, сравнятся ли и московские. Пишу наугад и потому только, что московские мне тоже очень нравятся. Но когда я смотрел на эти палевые, темно-желтые или светло-серые колоколенки, высокие, остроконечные, с маленькими окошечками-просветами на все стороны; когда смотрел (у других церквей) на совершенно крошечные ярко-золотые главки, выделяющиеся на синем фоне купола храма, мне казалось, что ничего лучшего не только нет, но и нельзя себе вообразить, нельзя пожелать. "Вечно бы молиться в этом храме" - внушить эту мысль, вызвать это расположение не есть ли задача вообще церковного строительства? И если она вызвана, в сущности, "избушечкой на курьих ножках" (по величине и незамысловатости всего), то ведь что до этого за дело? Почему храм должен быть величествен, огромен, изящен. пропорционален, "Парфенон" или "Пропилеи"?! Нипочему. Храм должен быть просто храм, то есть чтобы вот молиться Богу. Должно быть, в русской душе есть что-то бесконечно прекрасное в отношении ее к Богу, милое, простое, доброе, что она создала такие для себя храмы, создала медленным тысячелетним созиданием. Уверен, в Греции таких нет. И нигде нет. Это вовсе не "влияние Византии", ибо ведь строили их уездные маленькие зодчие, ну-губернские, но вообще "какие-нибудь", не Растрелли, не Тоны и проч. Отчего же этих московских приходских церквей или вот романово-борисоглебских и нерехтских нет в Петербурге, в Одессе, где ученые архитекторы уж конечно знают хорошо "византийский стиль"? Нет, тут провинциальный наш вкус, тот милый вкус, который дал кружево и аромат таким приволжским созданиям, как, например, "Обрыв" Гончарова, или тургеневским "Запискам охотника". Это воздвигла не "православная вера" и даже не "христианство", которые воздвигли же в других местах св. Петра в Риме, св. Павла в Лондоне, кельнский и страсбургский кафедралы. Нет, просто это "русская вера" создала себе каморочки, где она молится, где она теплится. И как это хорошо!
С печалью я думаю, и давно думаю, что пройдет время - и развалятся эти кирпичные уездные церковки. И вот будущий историк даже не поймет, о чем я здесь говорю: до такой степени отлетит память о них. Ибо, кажется, никто не сохраняет для исторической памяти и нигде в подробностях красок и размеров не воспроизведены эти уездные "избушечки на курьих ножках". Святейший Синод за два века своего существования не озаботился составлением генерального описания всех российских монастырей и церквей11. "Генерального"-это прежде так говорилось о всем "всеобщем": "генеральная карта России" и проч. Генеральное значило "универсальное", "исчерпывающее". Это в ту пору, когда Россия была помешана на генералах, пли, деликатнее, "чувствительно тронута" ими...
Когда мы подъехали к Кинешме, то, завидев издали такие-то вот две церковки на окраине города, за садами и в садах, я не утерпел и, так как пароход грузился у пристани два часа, решил осмотреть их. Взял возницу. Подъем. Пыль. Какие-то лавочки. Бульварчики. Бредут жители. Сонно, устало, жарко. Что-то копают, кажется, новый затон. Это по части "мануфактуры и торговли", и я спешил далее, к старой исторической Руси. Но вот показались и корпуса церквей с золотыми главками над синим куполом. Соскакиваю торопливо с возницы, иду по лестницам (церковь, дальняя, поставлена высоко на пригорке, укрепленном каменною кладкою). Какой-то мальчик.
- Как пройти в церковь?
Оглянулся и бежит дальше... Точно никогда людей не видал.
Как же мне пройти в церковь?
- Эй, дяденька, как бы мне пройти в церковь?
Этот "дяденька" лежит на лавке и спит около церкви...
Дяденька пошевелился. Я его растолкал.
- Что вам угодно?
- Мы проезжие. С парохода. Нам хочется осмотреть церковь. Вы сторож будете?
- Сторож.
- Так вот, пожалуйста, отоприте. Взглянуть. Путешественники.
- Что это вы? Разве я могу своею властью. Спросите разрешения у отца настоятеля.
- А где отец настоятель?
- А вон домик, раскрытые окна.
Пошел. В воротах встретил какого-то гимназиста и гимназистку. На мой вопрос ответили: "Там".
Иду "туда". Торкнулся в крыльцо. Отворилось. В дверь - тоже не заперта Кухня, таз, мыло и умывальник. Торкнулся в следующую дверь.
- Кто там?
- Мы.
- Чего нужно?
- Путешественники. С парохода. Хотим осмотреть церковь и пришли попросить у батюшки разрешения отпереть и показать нам. Сторож говорит, что не может без разрешения о. настоятеля.
Но я напрасно уже говорил дальше. Никакого звука "оттуда" не последовало. Опять повторяю. Опять стучу! Ничего! Заперлась баба, верно, "матушка", и не из добрых, и, чтобы не беспокоить "батюшку", а вместе с тем и не вступать в пререкания, решилась просто не отзываться. Этот стук в дверь, когда я знаю, что за нею сидит живой человек, этот мертвый и безответный стук до того меня раздосадовал, что и сказать не умею. Очарованность как слетела. Казенная вещь, а я думал - храм. Просто - казенная собственность, которая, естественно, заперта и которую, естественно, не показывают, потому что для чего же ее показывать? Приходи в служебные часы, тогда увидишь. Казенный час, казенное время, казенная вещь. А теперь час сна.
