Выдалось несколько тёплых дней. Таких, то есть, тёплых, что можно было загорать. В Карелии это редкость. Все, кто в силах был, вылезли во двор. Загорали, конечно, в исподнем, купальников не было ни у кого. После непродолжительного нытья, главврач выпустил загорать и девок из изолятора.
Та, что была красива, прошлась по двору, как королева — мужики все даже притихли, и никто не нашёлся отмочить какую-нибудь жеребятину. Натуральная Мерлин Монро. На маленьких, изящных, будто у Золушки, ступнях было выколото, как положено: «Они устали». А выше, на ногах и животе, такие были надписи, что я, вы уж снизойдите к старческим предрассудкам, привести здесь не могу. И она сразу стала присматриваться ко мне. Она, судя по разговору, вовсе не была ни глупа, ни и зла. Но, не смотря на возраст, а ей было девятнадцать, её жизненный опыт с моим был несоизмерим. Да и не на много я был старше её.
Я лежал на траве и глядел в блеклое северное небо, а эта искусительница вдруг подошла и села передо мной на корточки, как девочка-подросток. У меня дыхание остановилось — так это было красиво.
— Слышь, браток, Мишкой тебя ругают, верно? Хочу с тобой потолковать. Ты, гляжу, не фраер, на человека похож. Вот, понимаешь, попали мы с подругой. Плывём, и берегов не видать. Была там богатая кража, так я тебе не стану горбатого лепить, маленько получилось — с грабежом. Ну, перестарались мы, мужика этого, кажись, покалечили, он упирался. Теперь меньше червонца и не проси, не дадут. Но есть один шанс. Так я не за капусту, не за натуру, я ж тебя вижу, какой ты душевный. Если Бог на небе есть, Он тебе за это настоящую бабу пошлёт, не такую, как я. Помоги.
Смотрел я на неё и всё думал, много ли я таких красивых видел в кино? Не много. А десять лет зоны? Очень много.
— Да ты толком говори, — сказал я.
— Два вопроса. Я спросила — ты ответил. Никто не слышал.
Я немного помолчал и, вздохнув, сказал: «Давай». Она тоже молчала, ожидая чего-то. Наконец, послышался звук проходящего вдали поезда.
— О! Первое. Это «Арктика»?
— Нет, — сказал я. — Это ветка Беломорск — Лоухи.
— Добро. Второй вопрос. Если рвануть туда через сопки напрямки, на пути посёлка не будет?
— Если точно прямо идти, ничего не попадётся, — сказал я. — Только влево не забирайте, там леспромхоз. Прямо — выйдете к полотну.
— Спасибо. Сведёт ещё раз жизнь, я в долгу не остануся.
Той же ночью они вынули из пазов старую решётку в изоляторе, вылезли, открыли дверь в административный корпус, забрали все свои документы, кое-что из барахла, принадлежавшего персоналу и сбежали. Позднее я узнал, что человек, которого они покалечили, умер, не приходя в сознание в Беломорской Райбольнице. Его слишком долго били мельхиоровым подстаканником по голове.
Но я был бы лицемером, если б сейчас раскаялся в том поступке. Нет, я не раскаиваюсь. Почему? Этого я не знаю. И, признаюсь, мне даже нравится думать о том, как они бежали в ночной, живой, родной, вольной тайге. Бежали к поезду, к свободе.
* * *
Я работал в Охотскрыбводе, на рыбнадзоровском рейдовом катере «Голец», матросом. С научной группой Магаданского отделения Тихоокеанского Института мы вошли в Гижигинскую губу, а потом поднялись вверх по течению реки и, немного не дойдя до города Гижигинска, где никто из команды не хотел показываться, встали на якорь. Ихтиологи пошли на «казанках» с маршрутами в верховья реки.
Гижига, река в низовье полноводная. Вода тёмная, непроглядная. Сопки и тайга по берегам выглядят угрюмо, небо над вершинами чахлых лиственниц и карликовых кедров, кривых, уродливых и, будто злых — всегда низко и серо. Но всё вместе производит впечатление какого-то торжественного, мрачного хора. Появляется ощущение, что Бог где-то рядом. И Сатана тоже. Всё время хочется глубоко вздохнуть и зажмуриться. Я б не сказал: красивые места, а значительные.
Нам делать было нечего. В тех краях участковым инспектором Рыбнадзора был один старик. Он уже в те давние годы был древним стариком, так что теперь, думаю, давно покойник, Царствие Небесное. Он был бендеровец. Отбыл срок, и на родину его уже не потянуло. У него было сильно изуродовано лицо. Вся правая сторона заросла багровыми буграми дикого мяса. «Это меня медведица потрепала по роже», — так он объяснял своё увечье. Говорил на смеси украинского, русского и блатного, этот язык, пожалуй, не стоит здесь воспроизводить. За отсутствием правого глаза, стрелял всегда с левой руки, и бил без промаха, очень хороший был охотник. Звали его Иван, а мне он сказал: «Ты, хлопчик, зови меня дед Янко. Мне так теплее».
Он совсем не пил спиртного и с трудом переносил пьяных, а на судне в такой ситуации шла, конечно, перманентная пьянка. Позже он объяснил мне, что, в конце войны служил у Власова. К нему многие бендеровцы тогда попадали. Когда Советская Армия выбивала власовцев из Праги, он напился. Если б трезвый был, мог бы бежать и пробиваться куда-то, откуда был выход в Аргентину. Этих подробностей я не помню. После этого он зарёкся пить.
Он не мог уйти к себе в посёлок, потому что старший инспектор из Магадана велел ему постоянно находиться под рукой. Вдруг он соизволит протрезвиться, и тогда они с Иваном пойдут по реке, смотреть, как браконьеры промышляют кету. Старику было скучно и противно. Вот он и отпросился в тайгу на сутки с ночёвкой, уток пострелять. И взял меня с собой. Хотел я…
Виноват, из правого верхнего угла моего компьютера вылезло какое-то забавное существо. Это канцелярская скрепка с глазами, которые мигают. И он даже умудряется корчить рожи. Он ждёт от меня каких-то вопросов, а я не знаю, о чём его спросить. Вот проснётся мой зять, он с ним поговорит, меня же он совершенно не понимает. Я сейчас его задвинул повыше, чтобы он не мешал мне видеть текст. Похоже, он не обиделся.
Так, значит, я хотел собрать сидор с закуской, но дед сказал: «В тайге всё найдём. Соли и спичек только прихвати». Мы шли вдоль правого берега, а потом он, после некоторого колебания, сказал мне:
— Хлопчик, тут недалёко живёт мой друг. Он один живёт на заброшенной фактории. Хочу его навестить.
Мы пошли в сторону от реки и часа через полтора неспешного ходу вышли к большой пролысине в зарослях.
Здесь фактория была ещё до первой войны, — сказал дед. — Говорят её поставил какой-то бродяга. Звали его Семён, и посёлок, что много позднее люди построили на месте фактории, назывался Сёмкин дом. Всё мечтал золото найти, бедный. Да таким людям золото в руки не даётся. Он умер, а посёлок стал расти. И тут человек пятьсот жило в добрые-то времена. А потом пришёл сюда из Гижигинска Дальстрой, НКВД. Для зоны место неподходящее, так они, крокодилы, всё разорили здесь и ушли. А мой корешок здесь один живёт. Вот сейчас осторожней, как бы он сдуру не пальнул. Не любит нежданных гостей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
