— Ты всегда поешь одну и ту же песню. Заводи новую.
— А текст? Ты напишешь?
— Актер актеру? Игрок игроку? Импровизируй!
— Дай тему.
— Как король шел на войну.
Трубы пели песнь ему…
— Которая корова много мычит, та мало молока дает…
— Ну, ну, без преувеличений! Была бы корова породистая да молочная…
— Как король шел на войну,Снился страшный сон ему…
— А когда вернулся с войны?
— Пока прощай. Пойду за золотым ошейником.
18. Еще один разговор Одиссея с шутом. Окруженный оградою сад Одиссея занимал обширный квадратный участок невдалеке от усадьбы. Там рядами росли груши, смоквы, гранаты, оливы и яблони, на пологом склоне — виноградники, а в самом низу — овощи и цветы. По саду, причудливо петляя, струился небольшой ручеек, и дальше он, все ускоряя течение, вливался в море около пристани.
Жаркое сентябрьское предполуденное солнце еще сильно припекало, когда Одиссей, как обычно в последнее время, погруженный в думы и не уделяющий внимания хозяйству, вышел со двора и, шагая вперед без определенной цели, очутился под тенистыми ветвями своего сада — там, под старой смоквой, он неожиданно наткнулся на шута. Смейся-Плачь спал, свернувшись калачиком, на шее у него был золотой ошейник. Одиссей постоял возле него и, когда уже собирался уйти, вдруг передумал, громко и продолжительно выпустил газы, после чего улегся рядом и, полулежа, подперев рукою голову, стал внимательно смотреть на спящего.
— Это было в праздник Аполлона-Солнца, — наконец заговорил он, — когда день равен ночи. Мне было не больше четырнадцати лет, тебе чуть поболе, но ростом я был выше и крепче сложен, а потому выглядел старше. Оба мы еще не достигли тех лет, когда можно участвовать в состязаниях по стрельбе из лука. Но у нас были самодельные луки, и мы могли устроить на отдаленной лесной поляне собственные состязания. Ты уже с детства был шутом, все так и звали тебя Смейся-Плачь, и мы надеялись, что и на этом празднестве ты дашь нам повод повеселиться всласть. Тебе выпало стрелять последним, мы окружили тебя плотным кольцом, любопытствуя, какую потеху ты нам приготовил. Мы были уверены, что смеху будет много, потому что ты, натянув тетиву, пустил стрелу, глядя куда-то в сторону. И я до сих пор не знаю, случай ли то был или безошибочность твоего глаза, но ты единственный из всех нас попал в самую середку красного кружка, который я собственноручно нарисовал на коре старого дуба. Никто не засмеялся, и мы приступили ко второй попытке. Стрелы наши вонзались в кору дуба совсем рядом с красным кружком, но ни одна из них не угодила так точно, как твоя. Были мы еще мальчишками и чувства свои скрывать не научились. Мы стояли нахмурившись, и наверняка каждый в душе желал тебе при втором выстреле позорно промахнуться — тогда мы могли бы посмеяться над твоей неловкостью и считать первое попадание просто случайностью. Наконец настал твой черед. Теперь ты натягивал тетиву очень старательно, и мы были убеждены, что ты трусишь, но ты вдруг поднял лук и пустил стрелу в небо. Она мгновенно исчезла из наших глаз, а воздух в тот день, как бывает раннею весной, был не вполне прозрачен, в нем дрожало легкое марево, и мы не заметили, когда и куда упала твоя стрела.
— В дубовую рощу, — сказал Смейся-Плачь ничуть не сонным голосом.
— Думал меня провести, притворившись спящим? Так я же давно знаю, что нюх-то у тебя на диво чуткий.
Смейся-Плачь, не подымая век, повернулся на спину и, лежа все еще с зажмуренными глазами, прикрыл их обеими ладонями, прикрывая кстати и лицо.
— Брось, под листвою смоквы солнце не может тебе мешать.
— А почему надо закрывать лицо только от солнца?
Можно так же поступать, если не хочешь видеть тень. (После паузы.) Так что моя стрела упала в лесу. А ты спросил: Ты хотел попасть в солнце? Тогда один твой родич крикнул: Святотатец!
— А ты ответил: Ошибаешься, Линос. Я хотел послать стрелу в дар Аполлону, пополнить его колчан, из которого он вынимает летучие стрелы, чтобы убивать ими на долгие месяцы белую зиму с ледяным дыханием. И ты ушел.
— Я не слышал вашего смеха.
— Потому что никто из нас не смеялся. Потом я искал тебя.
— Знаю. Помню.
— Говорить дальше?
— Ты нашел меня под вон тою смоковницей, я плакал.
— Я и тогда не засмеялся. Я стал рядышком на колени, краем хитона утер твои слезы и поцеловал тебя в губы.
— Помню.
— Мы были подростками, но мы понимали, что такое уважение. Признай, что мы хоть на минуту умели быть искренними.
— Признаю. Только не подтверждай этого повторением того поцелуя. Да я теперь и не плачу.
— Благодарю тебя.
— Поблагодари лучше свой огорченный вид.
Одиссей после паузы:
— Скажи, догадываешься ли ты, в какую сторону и к какой цели поплыл мой сын с товарищами?
— Только догадываюсь.
— Куда глаза глядят и без определенной цели?
— Можно сказать и так.
— То же самое ответила мне Евриклея.
— Твоя ключница — женщина умная.
— Она сообщила мне еще многое другое, достойное размышления.
— Ты непременно должен со мной поделиться?
— И хотел бы и не хотел бы.
— Надо выбрать что-то одно.
— Я уже выбрал. По крайней мере пока.
— Едучи куда глаза глядят, можно куда-то приехать, и даже не имея цели, можно порой ее достигнуть.
(Когда после паузы Одиссей начинает говорить, Смейся-Плачь убирает ладони с лица и открывает глаза. Они у него очень грустные, но глядят внимательно.)— А знаешь, Смейся-Плачь, я иногда завидую сыну.
— Только иногда?
— Минуты печальной зависти бывают у меня часто, и все они схожи.
— Обороняйся!
— Я так часто в жизни оборонялся!
— Нападая.
— Пусть так. Но не всегда.
— Твои побеги тоже были своего рода нападениями.
— Я стремился на Итаку. А до того — на троянскую войну. Теперь я порой чувствую себя беззащитным.
— Бессильным.
— Пожалуй. Беззащитным, бессильным…
— Навсегда?
(Одиссей разражается хохотом.)— Мужской силы я не утратил, успокойся.
— Насколько мне известно, я не женщина и не молоденький, хорошенький мальчик.
(Одиссей после паузы.) — Старик Евмей болен.
— Я его навещаю.
— А может, Ноемона?
— При случае.
— И как ты считаешь?
— Считаю, что он поправится.
— Евриклея говорит то же самое. У вас удивительно совпадают суждения и мнения.
— Не следует ли мне жениться на твоей ключнице? Шут и ключница — превосходная пара была бы. Как ты думаешь?
— Попроси ее руки.
— Требуется твое согласие.
(Одиссей опять после паузы, как если бы ему трудно заговорить.) — Евмей…
— Тревожится за тебя.
— Почему он сам не может мне этого сказать? Я же был у него.
— Верные слуги не показывают своей тревоги о персоне господина.
— Выходит, ты не был верным?
— Я твой шут. А верность и неверность шута — они тоже шутовские.
— Опять за свое?
— Ты сам того хотел.
— Извини.
— Можно считать, что ты спасен, если ты еще хочешь и умеешь просить извинения.
— Почему же Евмей тревожится за меня?
— Потому что, как я тебе сказал, он догадывается…
— Но если я не знаю, куда себя девать, как дальше жить?
(Смейся-Плачь молчит.) — Почти всю жизнь я это знал. Теперь не знаю. Не вижу будущего. Не вижу себя в будущем.
— Сперва так спрашивает мальчик, потом муж, перед которым ряд старческих лет.
— Вопрос — пустяк! Ответа не могу найти.
— Может быть, ты неправильно ставишь вопрос?
— Ты знаешь меня с детства. Сумеешь ли подсказать мне хоть один правильный вопрос?
— Прости, если я буду говорить цветистым слогом, но вопрос это как бы женское лоно, а ответ — мужское семя. Чтобы произошли роды, женщина должна быть плодовитой, а мужское семя живительным.
(Одиссей смеется.) — Ты что, хочешь меня сделать двуполым?
— А разве природа не двуполая? Войди в себя как в женщину и оплодотвори сам себя, как делает мужчина. Пустые игры — скажешь ты и будешь прав, если так скажешь. Смертельно важные игры — ответишь ты и будешь прав, если так ответишь. Конец. Точка. Теперь мне надо лишь просить у тебя прощения за то, что я изменил — не надолго, правда, но все же изменил — своему призванию. Но — господин приказал, слуга исполнил.
— Отдавай золотой ошейник!
— Он нужен для новой собаки?
— Сними его.
— О нет, господин! Не вели мне расстаться с любимой игрушкой.
— Я не шучу…
— А я не слышу.
(Шут внезапно вскакивает и, ловко перекувырнувшись раз-другой, удаляется, забавно подпрыгивая.)19. Сон Одиссея.
