Прободрствовав большую часть ночи, холодным и пасмурным осенним утром я оставил свою квартирку за черной лестницей и пошел бродить по улицам города у северной границы. Весь день я смотрел на город, в котором прожил уже немалое время, по-новому. Я упоминал, что этот город у северной границы был местом где, как я считал, мне суждено однажды умереть, более того, мне бы хотелось встретить здесь свой конец, во всяком случае, таково было мое намерение или желание, которым я тешил себя время от времени, находясь в различных местах, в том числе и в собственной квартире в одном из районов города. Однако когда я блуждал по улицам тем пасмурным осенним утром, и на протяжении всего последующего дня, мое восприятие окружающих вещей и предчувствие возможности прекращения моего существования среди этих вещей, претерпели совершенно неожиданное изменение. Конечно, город всегда проявлял некоторые любопытные и неизменно проникновенные качества и особенности. Рано или поздно любой житель города сталкивался со следами невыносимой странности и разложения.
Бродя по улицам с раннего утра и до вечера, я вспомнил одну улицу на окраине города, тупиковую улицу, на которой здания и дома, казалось, наползали друг на друга, соединяясь в причудливый, угловатый конгломерат грузных архитектурных форм, остроугольные крыши и высокие трубы которого заметно покачивались и явственно стонали даже в тишине летних сумерек. Я подумал, что это была самая окраинная точка города, но в тот самый момент, как эта мысль родилась в моей голове, я понял, что за этой улицей было что-то еще, что-то, вынуждавшее местных жителей повторять некий особый девиз или заклинание всем, кто их слышал. «Услышав пение», говорили они, «ты поймешь, что час настал». Эти слова звучали, и я сам это слышал, так, будто произносивший их человек пытался оправдаться или защитить себя от чего-то, что невозможно было объяснить. И не важно, слышал ли кто-то пение, или то, что имелось ввиду под пением, наступил ли тот непонятный и непроизносимый час, и наступит ли он когда-нибудь вообще на этой улице, где здания и дома сливаются воедино и громоздятся в небо, внутри тебя все равно оставалось ощущение, что этот город у северной границы — то самое место, в котором тебе суждено жить до тех пор, пока ты либо не уедешь прочь, либо не умрешь, возможно, по жестокой случайности, от изнурительной болезни или собственной руки. Но в то пасмурное осеннее утро я больше не мог поддерживать в себе это чувство после того, как предыдущей ночью впал в неусыпность, как услышал гудящий голос, произносивший неразборчивую проповедь, как увидел кожистый люк на который я положил ладонь, после чего забился в самый дальний угол своей маленькой комнатки, где и просидел до рассвета.
Вскоре, когда больше людей стало собираться на улицах и в темных аллеях, в заброшенных комнатках над магазинами и в старых офисных зданиях с разломанной мебелью и устаревшими календарями, криво висевшими на стенах, я узнал, что был не единственным, почувствовавшим перемены в городе. Некоторым было трудно сдержаться, чтобы не отметить, что в наступивших сумерках численность наша сократилась. Даже миссис Глимм, чья ночлежка-бордель пользовалась неизменным спросом у иногородних клиентов, заметила, что среди жителей города у северной границы замечалось «ощутимое поредение».
Насколько мне известно, человек по имени мистер Пелл (или доктор Пелл), был первым, употребившим на наших сумеречных собраниях, слово «исчезновения», для описания причины сокращения населения города. Он сидел в тени на краю перевернутого стола или книжного шкафа, и его слова были плохо слышны, потому что он обращал их в сторону темного дверного проема, вероятно к кому-то, кто стоял или, возможно, лежал в темноте. Но когда идея «исчезновений» была высказана, мало кому из местных жителей было что сказать, особенно тем, кто прожил в городе дольше остальных и тем, кто дольше моего прожил в его старейших районах. От одного из них, подверженного всевозможным истериям, я узнал о демоническом проповеднике преподобном Корке, чью проповедь я, судя по всему, слушал прошлой ночью через вибрирующий кожистый люк в полу моей квартирки. «Вы, случаем, не открыли тот люк?», немного застенчиво спросил меня старый истерик. Мы сидели одни у входа в узкую аллею на паре старых деревянных ящиков. «Расскажите же», настаивал он, пока фонарь вырывал из сумрака черты его худого лица. «Скажите, что вы не заглядывали внутрь». Я сказал, что не делал ничего подобного. Внезапно он истерично рассмеялся высоким и вульгарным голосом. «Ну конечно не заглядывали», сказал он, успокоившись, «иначе вас не было бы здесь, со мной, вы были бы там, с ним».
Несмотря на фиглярство и жеманность, в словах старого истерика был смысл, который перекликался с тем, что я пережил у себя в квартире, а так же с моим ощущением глубинных перемен в городе у северной границы. Поначалу я представлял себе преподобного Корка как дух покойного, кого-то, «исчезнувшего» абсолютно естественным путем. В этом случае я мог считать себя жертвой привидения, обитавшего в пансионе, многие жители которого, так или иначе, расстались со своими жизнями. Подобное метафизическое обрамление прекрасно согласовывалось с моим недавним опытом, и не шло вразрез с тем, что я услышал на той узкой улочке с наступлением темноты. Я действительно был здесь, в городе у северной границы, а не там, в стране мертвых с преподобным Корком, демоническим проповедником.
Но в течение ночи, встречаясь с новыми людьми, прожившими здесь намного дольше, чем я, мне стало ясно, что преподобный Корк, чей проповедующий голос я слышал предыдущей ночью, не был мертв в привычном смысле этого слова, и не был одним из недавно «исчезнувших», многие из которых, как я узнал, не исчезли бесследно, а всего лишь покинули город у северной границы никого об этом не предупредив. По словам некоторых истериков и шарлатанов, с которыми я говорил той ночью, они совершили такой торопливый побег потому, что «видели знаки», так же, как я видел кожистый люк, о существовании которого в полу моей квартиры я раньше даже не подозревал.
Хоть я и не счел его таковым, но этот люк, ведший в подвал пансиона, в котором я жил, был одним из типичнейших «знаков». Все они, как многие истерично признавали, были своего рода порогами — дверями или проходами, в которые ни в коем случае нельзя заходить, или даже приближаться к ним. Большинство знаков принимало форму всевозможных дверей, попадавшихся в самых неожиданных местах, вроде крошечной двери внутри чулана, или дверцы на внутренней стене камина, а иные и вовсе не могли никуда вести, как, например, люк в полу пансиона, в котором нет и никогда не было подвала, куда можно было бы попасть через этот люк. Слышал я и о других «порогах-знаках», вроде оконных рам в самых причудливых местах или лестниц, спускавшихся ниже подпола и уходивших под землю прямо рядом с тротуаром, и даже о новых, ранее неизвестных улицах, заманчиво покачивающих открытыми воротами.
Однако все эти знаки или пороги выдавали себя характерным внешним видом, который, по словам знающих людей, во многом походил на вид усохшего, кожистого люка в полу моей комнаты, и которому были характерны те же неправильные формы и углы, резко выделявшиеся среди окружающих вещей. Тем не менее, еще оставались люди, в силу различных причин игнорирующие знаки, или неспособные противиться соблазну порогов, появившихся за ночь в самых непредвиденных местах города у северной границы. Судя по всему, демонический проповедник преподобный Корк был одним из «исчезнувших» подобным образом. Пока вечер медленно превращался в усыпанную звездами ночь, я понял, что не стал жертвой привидения, а наблюдал феномен совершенно иного толку.
«Преподобный исчез еще в прошлый раз», сказала старая дама, чье лицо я едва различал в свете свечи, горевшей в просторном, гулком холле недействующей гостиницы, где некоторые из нас собрались после полуночи. Кто-то начал спорить со старой женщиной, или, как он ее назвал, «глупой каргой». Проповедник, настаивал этот человек, был, дословно, старым городом. Именно тогда я впервые столкнулся с фразой «старый город», но прежде чем я сумел до конца осознать ее смысл, она претерпела некоторое видоизменение в словах собравшихся в ту полночь в холле недействующей гостиницы. В то время, как человек, назвавший старую женщину глупой каргой, продолжал говорить о «старом городе», откуда, по его словам, преподобный Корк был родом, старая женщина и еще несколько людей, принявших ее сторону, говорили лишь о другом городе. «Никто не может быть родом из другого города», сказала старая женщина, обращаясь к человеку, называвшему ее глупой каргой. «Есть лишь те, кто исчезают в него, и один из них — демонический проповедник преподобный Корк, который, возможно, и был нелепым шарлатаном, но которого никто не назвал бы демоническим, пока он не исчез в люке в полу комнаты, в которой этот джентльмен», сказала она, имея ввиду меня, «слышал прошлой ночью его проповедь».
