* * *
От света в этом месте деваться было просто некуда, он был так ярок и в то же время отдален, что казался нереальным. И грязь, и вода, и бесчисленные каналы, и отраженные в них камышовые заросли вырисовывались с особой отчетливостью. От этого света Кукушке казалось, что она не идет, а скользит, потому что она не могла разглядеть свои следы. Этот свет восстанавливал в ней запасы спокойствия. Он проникал всюду, высвечивая такие стороны предметов, о которых Контроль едва ли догадывался, а потом отступал, позволяя вещам существовать отдельно от него.
Этот же свет мешал им идти. Они медленно продвигались по болоту, палками ощупывая коварную грязь перед собой, продираясь сквозь камышовые заросли, которые поднимались им навстречу, казалось, непроницаемой стеной. Однажды арама[4], пятнисто-коричневая и почти невидимая на фоне камышей, так тихо и резко взметнулась вдруг из зарослей прямо рядом с ними, что Кукушка испугалась едва ли не больше, чем Контроль.
Но вот наконец они добрались до ленточки, привязанной к стеблю, и увидели под ним желтоватый холмик черепа, наполовину утонувший в грязи.
– Что это, черт побери? – спросил Контроль.
– Мертвец, – ответила она. – Его можно не бояться.
Она давно заметила, что этот мужчина как-то слишком нервно реагирует на самые обычные, на ее взгляд, вещи. Слишком пуглив или же имел в прошлом травмировавший его опыт.
И еще она прекрасно знала, что это такое. Из грязи выступали останки уродливого черепа, а также отбеленная временем и ветрами лицевая маска, смотревшая на них пустыми незрячими глазницами, в которых кишели личинки и черви.
– Стонущее создание, – сказала она. – Мы постоянно слышали его стоны в сумерках.
То самое существо, что гналось за биологом в зарослях.
Плоть давно отслоилась, сползла с костей, смешалась с почвой. Остался лишь скелет, похожий на жуткий гибрид гигантской свиньи или слизня с человеком, – из-под крупных ребер торчали более мелкие, отчего останки грудной клетки напоминали люстру из кошмарного сна. Большие берцовые кости заканчивались странной формы шишковатыми хрящами, над которыми потрудились птицы, койоты и крысы.
– Давненько здесь лежит, – заметил Контроль.
– Да уж.
Слишком давно. По коже пробежали мурашки, она стала настороженно всматриваться в даль, озираться по сторонам: возможно, скелет – это ловушка. Всего восемнадцать месяцев назад это существо было живо, и вот теперь разложилось до почти полной неузнаваемости, сохранились лишь часть черепа и лицо, по которым можно было бы провести опознание. Даже если это создание, в которое трансформировался психолог из, по словам Контроля, «последней из одиннадцатых экспедиций», погибло сразу после того, как было обнаружено биологом… все равно скорость разложения была неестественно быстрой.
Контроль не поддержал разговор, и она не стала делиться с ним этими своими соображениями. Он просто расхаживал вокруг скелета, не сводя с него глаз.
– А ведь был когда-то живым человеком, – заметил он. Кукушка не ответила, и он повторил.
– Возможно. А может быть, неудачный двойник.
Саму себя, в отличие от этого создания, она была не склонна считать неудавшимся двойником. У нее были цель, решимость и воля.
К тому же копия вполне может превзойти оригинал, избежать старых ошибок, создать новую реальность.
* * *
– Все твое прошлое у меня в голове, – сказал он, как только они ушли с пляжа, предлагая обменяться информацией. – Я могу вернуть его тебе.
Это стало уже неизменным рефреном, не стоящим того, чтобы его обсуждать.
– Оно мне больше не нужно, – ответила она с некоторым отвращением от того, что это пришлось говорить вслух. – Что мне нужно, так это знать, что Южный предел утаивал от биолога до начала экспедиции.
«Что мне нужно, так это знать, считать ли тебя своим врагом».
Итак, Контроль двинулся по тропе первым, и хотя Кукушка подозревала, что он все же чего-то недоговаривает, настойчивость, даже страстность, прозвучавшие в голосе, позволяли надеяться, что говорил он искренне. Правда, порой в словах его слышался некий жалостливый подтекст – она прекрасно понимала, откуда он взялся, но предпочла его игнорировать. Она помнила эти интонации еще с тех дней, когда он навещал ее в тесной клетушке в Южном пределе.
Когда он сказал ей, что психолог из двенадцатой экспедиции была предыдущим директором Южного предела и возлагала особые надежды на биолога как на некий свой специальный проект, Кукушка расхохоталась. И где-то в глубине души вдруг ощутила сочувствие, даже симпатию к психологу, вспоминая перепалки, то и дело вспыхивавшие между ними во время первых ознакомительных собеседований. Эта коварная и изворотливая психолог/директриса пыталась завоевать столь обширное и неведомое пространство, как Зона Икс, с помощью столь тупого и примитивного инструмента, как биолог. Как сама она. Похоже, что крапивник, вдруг резко выпорхнувший из зарослей, разделял ее мнение.
– Возможно, директриса и заблуждалась насчет биолога, но, быть может, ответ – только ты. – В его голосе была доля сарказма, но лишь доля.
– Я не ответ, – тут же парировала она. – Я вопрос.
А еще, возможно, некое олицетворенное послание, сигнал во плоти, пусть даже пока что она еще не представляет, какую историю должна поведать.
– Мне жаль, что в Южном пределе тебе лгали, – сказал он, не в силах выдавить из себя «прости, что я тебе лгал». Она не могла его в этом винить. Ей больше не было дела до этой лжи, и даже до судьбы первой экспедиции. Ее заботило лишь одно: как эти новые фрагменты головоломки могут вписаться в ее представление о Зоне Икс, помочь ей понять, что же это такое.
Когда наступил ее черед, она призналась, что теперь вспомнила все, вплоть до того момента, когда Слизень, живший в туннеле/башне, начал ее сканировать, расщеплять на атомы или репродуцировать. Она рассказала о моменте своего сотворения – который, возможно, был одновременно моментом смерти биолога. Но когда она принялась описывать Слизня и то, как сквозь многослойные мифы этой конструкции начало просвечивать лицо смотрителя маяка, то увидела недоверие Контроля легко, словно он был прозрачным, как глубоководная рыба. Хотя после всех невозможных вещей, свидетелем которых он уже стал, чего стоила еще парочка?
Он задавал примерно те же вопросы, которые в той или иной форме задавали биолог, топограф, антрополог и психолог во время двенадцатой экспедиции.
Это вызывало тревожное чувство раздвоения, заставлявшее ее снова и снова спорить саму с собой. Временами она не соглашалась с собственными решениями – решениями биолога. Например: почему ее другое «я» так беспечно обошлось со словами на стене? Почему она не потребовала у психолога объяснений, как только узнала о гипнозе? Зачем она полезла на поиски Слизня? Некоторые из этих вещей Кукушка могла простить биологу или задним числом оценить ее правоту, но другие не давали покоя, терзали, словно упущенные возможности, и от этого она приходила в ярость – еще и потому, что была не уверена в собственной правоте. Ей хотелось бы занять немного скепсиса у топографа – женщины, к которой она питала куда больше уважения, чем к биологу.
Мужа биолога она отвергла сразу, без сомнения: он ассоциировался у нее только с одиночеством, которое испытывают жители больших городов. Биолог была замужем, но не Кукушка. Она была свободна от обязательств и искренне не понимала, зачем ее двойнику понадобилось связывать себя брачными узами. Это было одним из недопониманий между ней и Контролем: ей пришлось ясно дать ему понять, что ее стремление получить собственный, лично пережитый опыт не распространялось на их отношения, что бы он о ней ни думал. Она не могла просто взять и заняться с ним чем-то физическим, механическим, чтобы заменить ложные воспоминания реальными. У нее из головы не выходил образ мужа, вернувшегося домой без памяти. Любой компромисс в этой области лишь причинил бы им обоим боль. Это даже не подлежало обсуждению.
