Еще висит в Гааге на парадной двери дощечка — «легасьон рюсс»[24]15. И живет еще в Гааге «шаржэ д'аффэр»[25] российской легации — Павел Константинович Пустошкин (Poustoshkine) — адрес: 66, Sweelingstraat, Za Haye. Если еще не просили у него совета и помощи, напишите ему. Я сегодня виделся с одной моей милой читательницей, она ему о Вас напишет. Я ей сказал, что я, русский писатель, которого г. П[устошкин], конечно, знает, и профессор государственного права и философ И. А. Ильин, проживающий в Цюрихе, мы оба ходатайствуем по Вашему делу и даем самый положительный отзыв о достойной семье Субботиных. Если он сможет разъяснить недоразумение, — ибо тут несомненно только недоразумение, — найдет возможным вступиться за соотечественников, — он это сделает. А он, как бы, все еще наш правозаступник, ибо в глазах Вашего Правительства он является как бы представителем русских,
законных, интересов, т. к. для Голландии никакой «советской страны» не существует, дипломатически, а осталась Россия, пусть и в анабиозе. Даст Господь, зачтется это, российской историей зачтется, ибо российская история не кончена, а лишь прервалась насильнически. Ну, да поможет Вам Господь.
Я постараюсь послать Вам свой роман «Пути Небесные», справлюсь только на почте, можно ли пересылать книги.
Трудно теперь писать, собрать душу, — вихревые события все перерыли в ней. Особенно — _т_и_х_о_е_ писать, мое, далекое… Газет не могу читать: кипят они «злобою дня сего». Видите ли: нас, русских, мир все еще очень мало знает. Он знает, конечно, нашу великую литературу, но… она для него, пожалуй, как «всечеловеческая», — говорю о классиках, — стоит как бы _в_н_е_ «русского» и «русских». На взгляд мира, мы еще «полудикари», — этому взгляду помогли — большевики из международного отброса, — нам еще «далеко» до… западной культуры! А мы-то знаем, кому еще далеко до подлинной культуры. Так вот, вспоминаю _н_а_ш_и, _б_ы_л_ы_е, _р_о_с_с_и_й_с_к_и_е_ газеты! Наши были ку-да вдумчивей, сдержанней и — точней, особенно в исторические дни, в суровые дни народного испытания. Нет, мы знаем свою культуру, и не растрясем ее, вернем освобожденной России, — заветное это наше. Без этой высокой культуры не было бы и вселенской литературы нашей. Жива она и в порабощенном народе нашем, в его чудотворном языке.
Будьте крепки верой и духом, уповайте. Не бойтесь преходящего одиночества. Все это легкие испытания. Была бы жива душа. Помните, что ныне многим-многим миллионам людей — сверхмерное выпало на долю. Этим вот «сверхмерным» и меряется подлинная культура: будь мир воистину на высоте Подлинной культуры, не было бы того, что видим. Да, подрасти еще надо, надо… и не гордиться достижениями «ума» только, а не _д_у_х_а. Будьте сильны.
Сердечно Ваш Ив. Шмелев
6
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
Бюнник, 19 окт. 1939 г.
ночью
Дорогой, душевно-родной Иван Сергеевич!
Послала Вам открытку, и так мне стыдно, что в ней писала лишь о своих думах, а Вас-то никак и не ободрила, не сказала того, что все-таки думала, а именно: что так грустно мне и за Вас, и за того мне незнакомого, но очевидно очень юного Ивика, и за многих, многих…
И если бы Вы знали, как много я думаю о Вас и о Вашем мире, о Ваших страницах русской души и веры!.. Моей семье и мне Вы близки и дороги как самый родной человек, каждым Вашим словом, каждой мыслью.
И вот мне захотелось Вам рассказать о себе. Можно?
Я уехала из России еще полуребенком, полуподростком. Но тот, объективно говоря, коротенький отрез моей жизни Там, на Родине, я чувствую как именно всю, целую, большую мою Жизнь. Все, что здесь — эпизод. Это конечно не реально, не логично, но это такое внутреннее чувство. И все то, что во мне Там сложилось, так и осталось. Конечно, многому пришлось с годами научиться, разочароваться во многом, утратить свежесть чувств и детскость Веры, утратить нежность и научиться носить маску, и ничего не удалось из Прекрасного (* Прекрасное только потому, что Там родилось. Сама же я очень несовершенна. Не находИте и Вы во мне ничего особенно светлого. Я недостойна этого! Я хочу только стать лучше.) умножить, приобрести к тому, что Там родилось…
А родилось и рождалось все это в той атмосфере, которой пронизана каждая Ваша вещь, до мелочей, до болезненных, подробных мелочей, будто вырванных из моей собственной души и памяти.
Мой отец16 был священник, по призванию, по глубинной, чистой Вере; горел на своем посту душой. Ах, какой удивительный это был человек! Он умер 37-ми лет в год войны. Мы были (я и брат) очень малы. Но его, светлого, как Ангела, хорошо помним. Моя мать — та самая женщина, которая бы несомненно заслуживала быть поставленной в ряды героев. Сколько она несла на своих плечах забот и горя; и это все в ее 32 года! Какое было у них с отцом счастье, — только не полных 10 лет! И с тех пор собственно наша семья разбита, и с тех пор начался тот Крестный Путь, который и до сего дня не окончен.
Но впрочем, я хочу говорить о том, что было.
Знаете ли Вы Ярославль, Углич, Кострому?
Были ли Вы в тех краях Костромской губернии, где в дремучем лесу живут воспоминания о Сусанине? Знаете ли Вы ту чудесную русскую природу, немного простую, незатейливую, но такую чудесную Духом?! Это сердце России, такое глубокое, старое, Наше! Вот там, в этих лесах, лугах и полях, в деревушке (нет, в селе) выросла моя мать. Такая же цельная, неизломанная, простая и прямая, как и вся эта природа. Ее отец был благочинный17 там, в Костромской губернии. Не могу всего Вам описывать, но коротко скажу, что, как в самом прекрасном романе, встретила она отца моего, такого светлого, прекрасного.
Род отца моего выходит из Углича, этого очаровательного волжского городка. Милая Волга! Вся жизнь моих родителей была гармония, счастье, безоблачный сон.
Не стоит говорить о том, что в доме царил дух религиозности, обряда, русского быта.
Так же, как у Вас, горели всюду лампады, отец пел молитвы18, — он чудно пел, до священства даже выступал.
Мы постились, а в сочельник19 говели «до Звезды». Мы «славили Христа» в Рождество и Пасху, и для смеха «получали» от папы по рублю «в ручку». Я никогда, до моей смерти, не забуду первого говения и исповеди, этого звона «пом-ни» и чмокающей грязи под ногами (* а на ногах уже весенние «калоши». Помните?), — смеси талого снега и навоза на почерневшей мостовой. И шары
